"К предательству таинственная страсть..."

Но этого мало. Восторженно-косноязычные похвалы кумирам Серебряно­го века у Вознесенского подкреплялись развязными поношениями христиан­ских символов: “Чайка — плавки Бога”, “И Христос небес касался лёгкий, как дуга троллейбуса”, “Крест на решётке — на жизни крест” (о монаше­ской судьбе), “Человека создал соблазн”, “Я святою водою залил ради­атор”, “Нам, как аппендицит, поудалили стыд”, “Реабилитирую понятье греха”... Я уж не говорю о хулиганских плевках поэта в адрес выдающихся творцов русской культуры: “Слушая Чайковского мотивы, натягивайте на уши презервативы” и т. д.

А в поэме “Андрей Палисадов” духовное “дитя Маяковского” дошло до предела в изысканных кощунствах над святынями Православия:

Это было в марте, в вербном шевелении.

“Милый, окрести меня, совершеннолетнюю!

Я разделась в церкви — на пари последнее.

Окрести язычницу совершеннолетнюю.

Я была раскольницей, пьянью, балериной.

Узнаёшь ли школьницу, что тебя любила?

Глаза — благовещенские, жёлтые, янтарные.

Первая из женщин я вошла в алтарную”.

По сравнению с этой изощрённой словесностью бесноватые пляски “Пусси райт” кажутся детским лепетом, или, по крайней мере, мелким хулиганст­вом, за которое наши плясуньи получили, как мне помнится, какие-то сроки лагерной жизни, в то время как Вознесенский получил за своё эффектное по­срамление церковной жизни Государственную премию.

“Душа — совмещённый санузел” — вот чем восхищался поэт, известный всему западному миру, получавший в десятках академий Европы и Америки дипломы о почётном членстве. А в это же время мало кому известный, полу­нищий, бездомный Николай Рубцов трогательно и застенчиво разговаривал со своей душой, как с даром, полученным свыше:

До конца,

До тихого креста

Пусть душа останется чиста.

Перед этой жёлтой захолустной

Стороной берёзовой моей,

Перед жнивой пасмурной и грустной

В дни осенних горестных дождей,

Перед этим строгим сельсоветом,

Перед этим стадом у моста,

Перед всем старинным белым светом

Я клянусь: душа моя чиста.

Пусть она останется чиста

До конца,

До смертного креста.

***

Евгений Евтушенко в книге “Талант есть чудо неслучайное” подробно рас­сказал о своём участии в эпохальных поэтических сборищах. Есть в этой книге глава “Диктатура пляжа”, описывающая, как проходил в семидесятых годах прошлого века всемирный фестиваль поэзии на диком итальянском пляже не­далеко от местечка, где был зверски убит Пазолини. Евтушенко, вспоминая последний фильм Пазолини “Соло, или 120 дней Содома”, красочно изобра­жает международную толпу поэтов, накачанных алкоголем, марихуаной, кока­ином и “вступающих в разнополые и однополые отношения”. Правда, не­легко понять, то ли он ужасается, то ли радуется тому, что советские поэты, сломав “железный занавес” (одна из глав так и называется — “Осколки желез­ного занавеса”), наконец-то попали в объятья свободных от всех предрассуд­ков интеллектуалов Западного мира:

“— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? — спросил я своего старо­го сан-францисского друга Лоуренса Ферлингетти.

— Нет! — мы оба ушли со сцены. На десять часов назначили военный совет”.

А что они могли сделать против этой стихии? Чудовище, которое все они сообща вскармливали, вырвалось на волю, и никакой “железный занавес” не мог остановить его.

Даже Аллен Гинзберг, естественно, бывший там, “предложил не сдавать­ся хаосу”. Но его заглушили “Энн Чолман и Питер Орловски, которые читали стихи не только голосом, но переходили на пение, из магнитофонов лился со­бачий лай и рёв паровозов”.