"К предательству таинственная страсть..."

Слуцкий действительно был всего лишь поэтом своей эпохи. Он и книги свои, как бы подчёркивая временность их существованья, называл демонст­ративно: “Время”, “Сегодня и вчера”, “Современные истории”, “Продлённый полдень”, “Годовая стрелка”, “Сроки”...

Он мужественно и самонадеянно принимал на себя как гражданин и чест­ный “винтик времени” ответственность за все деяния государства:

Государство должно государить,

государство должно есть и пить,

и должно, если надо, ударить,

и должно, если надо, убить.

Понимаю, вхожу в положенье,

и хотя я трижды не прав,

но как личное пораженье

принимаю списки расправ.

У него хватало мужества нести ответственность за все деяния истории, которые вершились при нём, признавшемся: “всем лозунгам я верил до кон­ца” — и постоянно повторявшем:

Мы кашу верно заварили,

а ежели она крута,

что ж! Мы в свои садились сани,

билеты покупали сами

и сами выбрали места.

***

Раздвоенность мировоззрения Слуцкого была абсолютно тупиковой и безвыходной. С одной стороны, типичный ифлиец, фанатик мировой рево­люции, верный солдат и политрук марксистско-ленинской тоталитарной сис­темы, для которого высший гуманизм и высшая справедливость заключалась в словах и музыке “Интернационала” — “привокзальный Ленин мне снится”, “я вычитал у Энгельса, я разузнал у Маркса”, “приучился я к терпкому вкусу правды, вычитанной из газет”, “себя считал коммунистом и буду считать”, “как правильно глаголем Маркс и я”...

А с другой — трогательные, человечные, полные сдержанной, аскетичес­кой любви к маленькому человеку стихи: “Старухи без стариков”, “Расстрели­вали Ваньку взводного”, “Сын негодяя”, “Последнею усталостью устав”, сти­хи о пленном немце, которого расстреливают перед тем как отступить — “мне всех не жалко — одного лишь жалко, который на гармошке вальс крутил...” Он был честный поэт и от соблазна человечности, от сочувствия человекувинтику жесткой эпохи уйти не мог, и этот ручеек человечности у Слуцкого уп­рямо пробивался из-под железобетонных блоков его коммунистическо-интернациональных убеждений...

Евтушенко чересчур упрощал Слуцкого, считая его последовательным антисталинистом. Да, с годами он всё дальше уходил от преклонения перед Сталиным, но отход был мучительным. Никогда Слуцкий не позволял себе фельетонности, кощунства, мелкотравчатости, прикасаясь к этой трагедии. “Гигант и герой”, “Как будем жить без Сталина”, “Бог ехал в пяти машинах”, “Он глянул жестоко-мудро своим всевидящим оком, всепроникающим взгля­дом”, “А я всю жизнь работал на него, ложился поздно, поднимался рано. Любил его...”

Да, такие, как Слуцкий, любили Сталина. В их атеистической душе он занимал место Бога, так как свято место пусто не бывает. У Слуцкого как у поэта был именно не политический, не государственный, а поистине рели­гиозный культ этой земной фигуры. Даже через много лет после 1956 года в стихах о Зое Космодемьянской, умершей с именем Сталина на виселице (стихи не включены Евгением Евтушенко в сборник!), Слуцкий писал:

О Сталине я думал всяко разное,

ещё не скоро подобью итог

Но это слово, от страданья красное,

за ним я утаить его не мог.

Конечно, Слуцкий понимал правовую ущербность сталинского социализ­ма, но понимал его не как анекдот, а как историческую необходимость.

Я шёл всё дальше, дальше,

и предо мной предстали

его дворцы, заводы —

всё, что воздвигнул Сталин:

высотных зданий башни,

квадраты площадей...

Социализм был выстроен.

Поселим в нём людей.

И словно бы подчиняясь этому приказу о заселении “казённого сталин­ского социализма” людьми, Слуцкий в своих книгах приветствует и благо­словляет простонародье, очеловечившее деяния своих рук: “Дети в Доме от­дыха”, “Я строился, как новая Москва”, “Спи, товарищ! Отдыхай, сосед, ты сегодня честно потрудился”, “Были созданы все условия, то есть крыша, хлеб и вода”... “Я рос в тени завода”, “Двадцать лет я жил всу­хомятку в общежитиях и на войне и привык к большому порядку, он по­нравился даже мне”, “Стоит хозяин и кормилец, на дело рук своих гля­дит”... Оглядывая всё это наполненное людьми, застроенное их руками без­людье социализма, поэт вступает в спор с самим собой, восклицая: “Не вин­тиками были мы, мы были электронами”. Но бывало, что и он впадал в отча­янье. Я тоже во многом сын той же эпохи, но моя жизнь не целиком принад­лежит ей, и у моего поколения был шанс понять свободу шире, нежели толь­ко как “осознанную необходимость”. У поколения же Слуцкого таких шансов почти не было.

Давайте денег бедным,

несите хлеб несытым,

а дружбу и любезность

куда-нибудь несите,

где весело и сытно,

где трижды в день еда,

несите ваши чувства

куда-нибудь туда.

..............................

Брезентовые туфли

стесняют шаг искусства,

на коммунальной кухне

не расцветают чувства.