"К предательству таинственная страсть..."

В стихотворении “Чернигов” Александр Петрович рассказывает о родст­веннике, устелившем соломой часть улицы возле своего дома, чтобы проез­жающие мимо пролётки не грохотали колёсами о мостовую, тем самым мешая спать владельцу дома. Возможно, это был его дед по отцу, черниговский бан­кир эпохи нэпа, о чём вспоминает в своей книге “Не только о Евтушенко” въедливый биограф шестидесятников питерский журналист Владимир Соло­вьёв, живущий в Америке с 80-х годов, автор книг почти обо всех писателях из “малого народа”, переселившихся в Штаты:

“Одно время он играл русского патриота, и Кожинов, Куняев, Глушкова признавали его единственного из кирзятников — не еврей... В Переделкине Евтушенко при мне пенял ему чуть ли не антисемитизмом <...>

Зато в Америке Межиров — еврей и рассказывает забавные истории про отца-банкира, но здешние знатоки-чистокровцы разоблачают его этимологи­чески:

Какой он еврей, если фамилия от межи? <...> Наивные “знатоки-чистокровцы”! Так и не удалось им, по словам Соловьёва, выяснить, что фа­милия Межирова лишь по отцу (отец взял себе псевдоним). А по матери — Залкинд”.

Но надо отдать должное Александру Петровичу: в последних его стихах и поэмах (“Бормотуха”, “Позёмка”, “Триптих”) живёт наряду со спекуляция­ми на антисемитские, охотнорядские темы такое трепетное чувство, особен­но за судьбу внучки Анны, что читаешь “Анна, друг мой, маленькое чудо” — и сердце сжимается:

Я не хочу, чтобы она вернулась,

чтоб в этот смрад кромешный окунулась,

чтоб в эту милосердную страну

попала на гражданскую войну.

Обо всех близких подумал Александр Петрович, обо всех родных написал, перед всеми коленами объяснился, лишь одну, может быть, самую роковую персону из своего рода не назвал, ни в стихах, ни в письмах, ни в разговорах, потому что знал — это “табу”. Потому что чувствовал, что в 1993 году “смрад кромешный” тянется в столицу со времён “гражданской войны” с Крымского полуострова.

И в этих обстоятельствах “от страха иудейска”, который охватил его в жут­кую зимнюю ночь, когда он оттащил тело бедолаги артиста на обочину, он вместо того чтобы покаяться и за себя, и за свою демоническую тётушку, пе­реводит стрелки истории на бутафорских злодеев — “охотнорядцев” и “черно­сотенцев”...

...Но и это всё — схоластика.

Потому что по Москве

Уж разгуливает свастика

На казенном рукаве.

На двери, во тьме кромешной,

О шести углах звезда

Нарисована поспешно —

Не сотрется никогда...

Тёмная заходит злоба

За неоохотный ряд,

И кощунственно молчат

Президенты наши оба...

Вот эта от первой до последней буквы фальшивая картина истории 90-х возмутила меня в его “Позёмке”. Я помню, кто и как “разгуливал” по Москве в те роковые дни. Помню, как, приходя на работу в журнал, мы находили на оконных стёклах первого этажа намалёванные масляной краской “свастики”, помню на входной двери слова “Белов — свинья!”. Помню разбитую вдребез­ги вывеску, гласящую, что здесь находится редакция журнала “Наш совре­менник”. Помню, в конце концов, мерзостное антирусское “письмо 42-х” с требованием закрытия “фашистских” журналов и газет... Помню и то, что никакого “кощунственного” молчания со стороны “обоих президентов” не бы­ло. Со стороны “коммунистического расстриги” Ельцина был преступный при­каз о расстреле народа, а со стороны ничтожного Горбачёва трусливое и пре­дательское согласие с этим расстрелом. Ещё раз повторюсь: межировская фальшивка в “Позёмке” окончательно утвердила меня в том, что то ли от при­вычки к изощрённому лицедейству, то ли от страха он впал на старости лет в полную “бормотуху” бытия. Последним волевым усилием были его слова, которые он написал после посещения в 1990 году государства Израиль. Цити­рую по воспоминаниям Ольги Мильмарк: “Разочарованный новыми репатри­антами, не усмотрев в них сионистского настроения, он писал: “В стране, где когда-то люди по болотам с автоматами наперевес ползли по пояс в воде, бо­рясь за высокие идеалы, сейчас стоят в очереди, чтобы захватить стакан ко­фе из бесплатного автомата”.

Впрочем, это откровенное разочарование в поведении своих соплемен­ников, съехавшихся на обетованную землю для создания своего государства, охватило не только его. Сочинитель стихов Игорь Губерман, выехав за грани­цу во времена перестройки (1988 г.), публично отозвался похожим образом: “Знаете, в Израиле вдруг понял, что при ближайшем рассмотрении ев­реи не такие, какими их представляют по российской жизни. Нас жизнь в СССР заставляла быть умными, хитрыми, со сметкой, тут же выясни­лось, что среди евреев огромное количество дураков. Я из-за этого по­рой впадал в растерянность. В Израиле дикое число идиотов! ...Это ме­дицинский факт!” (“Комсомольская правда”, № 117, 26.06.98).