"К предательству таинственная страсть..."

Несколько ранее писатель и переводчик, публицист Александр Этерман, в предисловии к книге Шломо Занда “Как и почему я перестал быть евреем”, выразил своё мнение по отношению к избранным: “Добравшись до Израиля в 1985 году, я, полагая, что до сих. пор был гражданином второго сорта, страстно захотел попробовать себя в новой, первосортной роли — роли сверхчеловека, причастного к властному большинству. Попросту к “выс­шей расе”. Попробовал. И через несколько лет едва не задохнулся от ужаса и стыда. Не только и не столько увидев собственными глазами, что делает сегрегация с населением второго и третьего “сортов” — это отвра­тительно, но тривиально, сколько уразумев, увы, с опозданием, сколь эффективно и необратимо разрушает она души, тела и социум предста­вителей “высшей расы” (“Как и почему я перестал быть евреем / Ш. ЗАНД.; пер. с иврита А. Этермана. — М.: Эксмо, 2013, стр. 31).

Может быть, и это горестное открытие перемен, происходящих с его соп­леменниками на земле обетованной, удручило его настолько, что его духов­ная энергия, помогавшая ему быть и сталинистом, и русским патриотом, и убеждённом эмигрантом, в Иерусалиме вконец покинула Александра Петро­вича, иссякла, превратилась в облачко, поднявшееся над раскалёнными пли­тами Стены Плача.

Стену Плача

                 обнять не могу,

                                        даже и прислониться

К ней лицом

                    на одно, на единственное мгновенье,

Даже просто войти

                            в раскалённую тень

                                                          от её холодящей тени.

А последние сакральные слова, сквозь слёзы произнесённые им у подно­жья этой раскалённой стены, вышли неожиданно беспомощно правдивыми:

В переулке крутом

    к синагоге отверг приобщенье,

В белокаменном храме Христа

    над рекой в воскресенье, —

           отвергнул крещенье, —

Доморощенна вера твоя

     и кустарны каноны,

Необрезанный и некрещёный.

На этих последних словах с воспоминанием о московской Синагоге и о Храме Христа Спасителя остановилось всё — поэзия, жизнь и духовная распря, которую проиграл поэт с красивым псевдонимом “Межиров” поэту с некрасивой, но естественной и собственной фамилией “Тряпкин”. Да, про­играл. А ведь игроком он был незаурядным.

Возможно, что, подражая своему наставнику, Евгений Евтушенко неза­долго до смерти тоже посетил Израиль, чтобы попрощаться с народом, чтив­шим его за стихотворение “Бабий Яр”. Но поскольку Евтушенко утверждал, что “еврейской крови нет в крови моей”, он не пополз к Стене Плача, а сфо­тографировался на прощанье со своими поклонниками, одевшись в израиль­скую военную форму с автоматом в руках, грозно глядящим в сторону Газы, самого большого концлагеря в мире, перенаселённого несчастными палес­тинцами, изгнанными силой оружия и террором со своих земель.

***

Кроме тайны о кровном родстве с Розалией Землячкой Александр Петро­вич мог унести в могилу и ещё одну тайну, и лишь его религиозно-мировоз­зренческий спор с Николаем Тряпкиным не позволил ему вырвать эту страни­цу из жизни. Ища оправдание своей эмиграции, Межиров вспоминает в по­эме “Позёмка” (после сцены, в которой Андрей Платонов со словами “до сви­дания — я еврей” уходит из антисемитского застолья) какой-то таинственный арест, которому он был подвергнут в сороковые годы.

В угол каменной стены

Славной родины сыны,

Опыт выказав немалый

(Суперпрофессионалы),

Трижды бросили меня.

И кромешных трое суток,

Сразу потеряв рассудок,

Пролежал в застенке я.

Александр Петрович задним числом посыпает голову пеплом, что он сма­лодушничал и, в отличие от Платонова, покинувшего компанию черносотен­цев, не решился порвать с этой уголовно-антисемитской родиной, не ушёл, хлопнув дверью, как Андрей Платонов. И потому всю вторую половину жизни остался мучиться и страдать. За что? “А за то, что не ушёл”, “И за то, что этот случай в памяти не уберёг”. А какой это случай? — может быть, постыдный, которым ни хвастать, ни гордиться нельзя?

Был я молод, как-то выжил,

Кое-как на волю вышел,

Но на воле воли нет...

И уж если был впервые

Недобит в Сороковые,

То теперь, на склоне лет,

И заточку, и кастет

Надо к этому прибавить,

Чтобы опыт углубить,

Надо все-таки добить,

Чтобы родину прославить.