К величайшим вершинам. Как я столкнулась с опасностью на К2, обрела смирение и поднялась на гору истины

Когда мы подошли к ледяной воде, я сняла ботинки с носками и зашла в воду. Через несколько минут ноги онемели от холода, но я сумела перебраться на другую сторону по гнилым бревнам и скользким камням. Некоторое время мы шли вдоль потока, потом пересекли равнину и поднялись на холмы. В передовом базовом лагере Шишабангмы (5600 м), которому предстояло стать нашим домом на ближайшие 4 недели, я выбрала палатку, включила музыку и разложила снаряжение: спальник, перекус, слои одежды, Kindle, обвязку и самое главное приспособление, благодаря которому можно было удобно и гигиенично писать ночью в бутылку, стоя на коленях в углу палатки, а не мучиться от холода на улице. Передовой базовый лагерь был этаким замкнутым мирком, оживленной деревушкой: команды альпинистов то приходили, то уходили, причем в их числе были представители всех континентов, рас и религий. У двух альпинистов из Норвегии – школьного учителя и полицейского – были длинные волосы, бороды и черные рубашки-сеточки. По-моему, только норвежцы и могут щеголять в таком виде. Ну и еще музыканты группы ABBA. Множество альпинистов заходили к нам в гости, мы собирались в палатке-столовой, много смеялись, рассказывали истории, травили байки и делились премудростями акклиматизации.

– Жду не дождусь, как снова поднимусь выше 6096 м, – сказала я. – Уж там точно нет пауков.

Эти гаденыши живут даже на высоте 5334 м, так что, пока не окажусь в первом лагере, лучше не буду загадывать. Каждый вечер, прежде чем погасить свет, я внимательно осматриваю свою палатку. Я могу точно вспомнить момент, с которого началась арахнофобия. Мне было 7 лет. Стояло лето. Моя мать разожгла барбекю, а я, вооруженная водным пистолетом, должна была следить, чтобы огонь никуда не перекинулся. Я шаталась поблизости, обрызгивая все, на что падал взгляд, – черных муравьев-древоточцев или свисающие сверху листья, и вдруг я ощутила странную легкую щекотку на плече. Большущий паук упал мне на руку и побежал к шее. Поскольку он был совсем рядом с моим лицом, он показался огромным, как грецкий орех. Я замахала руками, издавая жуткие утробные вопли человека, которого сжигают заживо. Именно об этом прежде всего подумала моя мать и заковыляла со второго этажа мне на помощь. Она спускалась медленно и появилась не сразу, потому что передвигалась на костылях.

Это тогда я впервые осознала, что она уже никогда не станет прежней. Насколько мне было известно, они с отцом отправились на охоту, и мама почему-то оперлась себе на ногу заряженным ружьем, а оно почему-то выстрелило, в результате ей ампутировали стопу. Мысленно прокручивая раз за разом эту историю, в попытках найти объяснение своей боязни пауков, я ни разу не представляла себе мать раненой. Должно быть, это было страшно, столько крови, такая ужасная травма, но я никогда ясно не видела это в памяти. Вероятно, сработал какой-то защитный механизм, но ни разу жуткая картина не всплывала у меня перед глазами. И тот же механизм перекрывает моему воображению доступ к чудовищному видению упавшего с ледника исковерканного тела.

Я никогда не задумывалась над тем, что привело к увечью матери, вспоминая лишь о последствиях: синевато-белую культю, на которую она обычно надевала жесткий протез телесного цвета. Я никогда не видела, чтобы она проявляла какие-либо эмоции по поводу утраты части своего тела или любых других физических повреждений, которые она получила. Она не была стоиком, когда дело доходило до горя – последовавшая вскоре утрата была для нее настоящим ударом, но она знала, как надо справляться с физическими страданиями. И она стойко держалась, не изменила свою манеру одеваться, не допуская никаких послаблений в безукоризненно выдержанном загородном стиле одежды, лишь неохотно отказалась от высоких каблуков. Мы с Беном даже выиграли от того, что теперь у нас был доступ к парковкам для инвалидов: для нас это было настоящей привилегией, потому что мы никогда не считали мать инвалидом и были слишком малы, чтобы разбираться в жизни. От детства у меня осталось совсем мало по-настоящему ярких воспоминаний, и это происшествие с пауком было самым ранним, что мне запомнилось.

Ежевечерняя проверка, нет ли в палатке пауков – мой маленький ритуал, позволяющий спокойно спать по ночам, а благодаря обостренному, как у Человека-паука, слуху я отлично ощущаю любое шевеление в темных углах палатки, освещенной подвесным фонарем. В передовом базовом лагере Шишабангмы не было ни тараканов, ни многоножек, но однажды ночью меня посетила маленькая горная полевка. Услышав, как я топаю в палатке, разговаривая сама с собой, Чарльз пришел на помощь и поймал мерзавку, обернув руку пластиковым пакетом. Он пытался спасти ее от казни и был, похоже, немного обижен, когда полевка вместо благодарности цапнула его острыми, как иглы, зубами.