Кабахи

— Нечего ссыпать в одну корзину панту и садовые груши, председатель! — вскричала она, вскакивая с места. — А ну, вы, женщины, скажите — кто таскал полные с верхом ведра, по два сразу, на самую середину пожни? Кто, пока вы отдыхали под боярышником, нипочем не хотел бросить работу? Кто, не присаживаясь, кое-как съедал кусок хлеба с луком и снова брался за ведра? Кто собирал рассыпанные вами где попало удобрения и приносил их обратно к большому дубу? Говорите, что же вы языки проглотили? Ну, вот хоть ты, Маро, — ты ведь там была, что ж молчишь, слова не скажешь?

— Что ты на меня накинулась, точно здесь никого больше нет!

— Ну, так скажи ты, Нато, ты ведь тоже видела.

Нато опустила голову и ничего не сказала.

— Вон как все сразу онемели! Там-то небось болтали, языкам отдыха не давали! На тот свет, дескать, все наравне уйдут — и те, что работали, и те, что без дела сидели! Так мне и надо! До сих пор я никогда ничего не говорила, но уж теперь не ждите, чтобы я молчала!

Тебро села, скрестив руки на пышной груди, сердито оглядела своих товарок и украдкой кинула взгляд на мужа.

Иосиф потирал с довольным видом свое больное колено.

Председатель снял очки и положил их перед собой на стол.

— Если бы мы считали, Тебро, что ты плохо работаешь, то и не премировали бы тебя каждый год добавочными трудоднями. Я о тебе ничего не говорю. Пусть бы у остальных болела душа за колхозное дело так, как у тебя, или хоть вполовину! Но когда вырубают кустарник, бывает, что вместе с колючками и хорошее дерево под топор попадет.

— Вон в Подлесках кустарники вырубали — однако же грушу гулаби, привитую Фомой на дичке, не тронули! Лоботрясы, ветер в голове, а обошли стороной!

— Ладно, сказал же я — о тебе речи нет, ну и успокойся. Не на колени же стать перед тобой!

— Очень мне это нужно! Становись на колени, перед кем до сих пор становился, — не унималась жена Иосифа Вардуашвили.

— Замолчи, а то я сейчас же велю тебя вывести! Ты на заседании правления, а не на базаре. Не для того я вас собрал, чтобы вы тут галдеж устраивали!

— А я и сама уйду — на черта мне твое собрание! Я бы и в поле не вышла работать, да муж велел подсобить, сказал, что в виноградниках пока дела мало. А то бы, ей-богу, не совалась!

Самолюбивая женщина решительно поднялась и вышла, хлопнув дверью.

Иосиф чуть заметно улыбался и то и дело поглядывал исподлобья на дядю Нико.

Председателя раздражали эти взгляды, но он сдержался и ничего ему не сказал.

— Я знаю, все свои надежды вы сейчас возлагаете на ветвистую пшеницу. Но мы ни на будущий год, ни даже на следующий за ним не сможем еще засеять все наши поля этой пшеницей, потому что выведенные нами семена принадлежат не нам одним.

— Кому же еще, кроме нас?

— На нашей земле выросла, — значит, наша!

— Зачем ее в Телави отдали? Где у нас лишняя?

— На семи гектарах сеяли — неужто не хватило на семена?

Дядя Нико подождал, пока шум утих и продолжал так же спокойно, не повышая голоса:

— Ветвистую пшеницу вывела наша землячка, наша дочь, агроном нашего колхоза, но открытие ее принадлежит всей Грузии. А в Грузии не одна только наша деревня. Дня не проходит, чтобы в Телави не позвонили по крайней мере из десяти мест: тот просит сто кило на семена, другой — двести, а иные даже думают, что мы торгуем ветвистой пшеницей, и заказывают тонну или полторы. Вчера я сам присутствовал при разговоре: секретарь Гагрского райкома лично явился в Телави и не отставал от нашего секретаря, пока ему не обещали сто пятьдесят кило. Сразу ею засеять все наши поля не удастся — надо ее распространить и в других местах. А наше дело пока — позаботиться о том, чтобы засеять наши земли другими, обычными семенами. Разве «долиспури» плохой сорт? Для наших условий он подходит гораздо больше, чем «краснодарка». Питательность у него высокая, припек большой. Вкус и запах — просто замечательные.

— И зерно выносливое, головня его не берет.

— Все правильно — только надо уметь ее вырастить.