Кадавры

Их общую с Матвеем юность Даша описывала так: ему достались права, ей — обязанности. Мама часто говорила: ой, Матвей обалдуй, что с него взять, а вот ты, Дашенька, светоч разума и опора семьи, вся надежда на тебя. Словами не передать, как это злило. Как будто Матвей уже только потому, что родился первым, имел привилегию быть кем захочет: хоть бесом, хоть зеком, хоть Ланселотом. А у нее права не было, только обязанность, напрямую связанная с братом. В глубине души она понимала, что это мелочно и малодушно — держать обиду на брата за то, что он вот такой. Но все равно обижалась. Она, может, и сама хотела быть оторвой, от которой особо ничего не ждут, лишь машут на нее рукой и говорят: ой, это тяжелый случай, ее не спасти уже, оставьте ее в покое. Но штука в том, что именно ее никто почему-то оставлять в покое не хотел, от нее вечно чего-то ждали. В шестнадцать лет она готовилась к выпускным экзаменам, шла на золотую медаль и собиралась поступать в медицинский, на хирурга. Всем вокруг, особенно матери, тогда казалось, что умница Даша должна непременно посвятить себя какому-то до хрена важному и благородному делу, а что может быть благороднее, чем спасение жизней, правда?

Но тут случилась осечка: Даша провалила годовую контрольную по химии и вместо пятерки получила четыре с минусом. И ее золотая медаль, о которой грезили все вокруг, повисла на волоске. Мать, узнав о результате, схватила Дашу за шкирку и потащила прямо домой к Марине Ивановне, учительнице химии.

Марина Ивановна открыла дверь в бежевом домашнем халате, вся растрепанная, явно не ждала гостей, и мать с порога закричала на нее.

— Посмотри ей в глаза! Просто посмотри! Какое зло она тебе сделала, что ты ее утопить решила?

Марина Ивановна молча слушала причитания и угрозы, и на лице у нее не было страха, только скука и презрение — она, очевидно, привыкла к подобным выходкам сумасшедших мамочек. Она бросила взгляд на Дашу и слегка улыбнулась: «Какая же твоя мама клуша», — словно говорили ее глаза. И одной этой улыбки хватило, чтобы Даша так же, глазами Марины Ивановны, взглянула на собственную мать и поняла — на самом деле никакой власти над ней у матери нет. И осознав это, следующую контрольную — по математике — она провалила уже специально, намеренно совершила несколько ошибок, потому что хотела увидеть, как разозлится мать, в каком отчаянии она будет, как она будет пыхтеть и комично надувать щеки. Да, золотой медали ей не видать, но так даже лучше, это ее личный выбор — она сама отказалась от золота. И это было лишь начало: тогда, накануне семнадцатилетия, она по-настоящему пустилась во все тяжкие, мать хваталась за голову и твердила, что в дочку вселился бес. «Нет, — думала Даша, — нет никакого беса, просто ты меня заебала». Даша совсем забросила учебу, саботировала поступление в мед, лишилась девственности с каким-то полузнакомым парнем на рейве, покрасила волосы в розовый эмо-цвет, отрастила длинную эмо-челку, проколола нос, губу и левую бровь, набила несколько дебильных татуировок (последние были проблемой — сейчас, во взрослом возрасте, она их немного стыдилась, особенно жар-птицы над крестцом и цитаты из песни Numb группы Linkin Park на левом предплечье).

Вот так и повелось: вечерами, спустив материнские «репетиторные» деньги на глупости, Даша шла в автосервис, дожидалась конца смены Матвея. Они катили на объездную дорогу, менялись местами, и Матвей учил ее водить. Даша гнала машину по неровному, бугристому асфальту, стараясь пропускать ямы между колес, и в основном все было хорошо, она любила эти ощущения — движения и полного контроля над дорогой. Но иногда прямо в пути, за рулем, ее настигало что-то другое — смесь тоски и злобы — и она воображала, как резко дергает руль вправо и на скорости влетает в фонарный столб.

— Так, малая, ты это, скорость-то сбавь, ну, — нервно говорил Матвей, сидевший рядом на пассажирском. — Тут семьдесят ограничение. — В машине был исправен только один ремень безопасности, водительский, остальные были, как говорится, «для красоты», и Даша ярко, в деталях, представляла, как брат выбивает собой лобовое стекло и летит в заросли.

— Да бляха-муха, Даша, хватит гнать!