Кадын

Трапеза прошла в молчании, а как наелись мужчины, так стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он помнил их все и, случалось, даже поправлял глав родов. «Как же надо свой люд знать! — думала я. — Как же Санталаю сложно будет запомнить все это!» И оборачивалась на брата, но он, казалось, не был всем этим занят, негромко говорил со своими сверстниками, пришедшими вместе с отцами.

Заметив мой взгляд, он обернулся весело:

— Ты серьезна, сестричка, будто не на праздник приехала. Улыбнись, Ал-Аштара, еще не в чертоге ты, и не завтра тебе плясать Луноликой танец.

Я помню, меня странно поразили его слова. Будто забыла, что завтра встречусь с девами из чертога. Что будут они танцевать танец Луноликой, от которого всегда приходила я в трепет. Но представить, что сама когда-либо буду крутиться в нем, не могла. И, подумав о том, как близка к этому танцу, я ощутила, что ладони мои вспотели. Не знала я тогда до конца своей доли.

Расскажу теперь про праздник, лето зовущий. Сколько лун прошло с той весны, а он жив во мне. Сколько весен с тех пор я встречала, но помню только его так, будто случился он день назад.

Ночью в долину спустился западный ветер. Непостоянство несет он. Не холодный, но резкий, ветер дул и гнал облака, они сменялись на небе вмиг, рождая зыбкое, тревожное чувство. Отец с главами родов на заре возжигал огонь на холме и вопрошал у духов; те сказали, что грядут неизбежные перемены для всех: и люда, и родов, и нашей, царской семьи. Так сказали духи и так передал отец люду, спустившись с холма и разжигая общий костер от того, первого. Так услышала я, но и без этих слов уже ощутила и могла бы сказать то же самое.

Праздник пошел своим чередом. В ярких одеждах, на конях спускались люди в долину, и она закипала, как гигантский котел. Полы шуб и юбок летали на ветру, конские волосы на верхушках шапок у воинов развевались. Высокие прически замужних женщин кренились и качались, птички из кожи, войлочные шарики и фигурки из золоченой кости слетали с них, как перья, женщины пригибались, а их дети лезли им на плечи удерживать прически или бросались врассыпную, подбирая безделушки, покинувшие головы матерей. Ветер играл с людьми в то утро. Ветер играл с хвостами коней, заплетенными в тугие косы, а гривы у всех были стрижены и убраны в золотые нагривники.

У моей Учкту красной шерстяной нитью был заплетен хвост, такие же красные кисти свисали с нового седла, и ветер задувал их под брюхо лошади, когда спускались мы с холма. Узда блестела золотом, нагрудный ремень тоже блистал — как на войну, спускались мы с Учкту от отцова шатра в то утро, сверху наблюдая собравшееся внизу море людей. Мы были каплей, готовой влиться в это море, — я и Очи, бок о бок со мною ехавшая.

Три другие мои девы ждали внизу. Ильдаза и Ак-Дирьи накрасили даже лица — белой глиной осветлили кожу, подвели черным до переносицы брови, глаза обвели темно-синим, так что огромными казались теперь, словно коровьи, глаза, а губы алые, яркие, манящие сделали. Странно мне было видеть их лица такими.

— Праздник сегодня, — сказала Ильдаза. — Последний наш среди людей день. Надо такими быть, чтобы все нас запомнили.

— Ты думаешь, нас не запомнят? — сказала я. — Луноликой матери дев помнят всегда.

— Кто же их помнит по имени? Мертвый в кочевье — лишний груз, — сморщилась Ильдаза. В ее лице мне было трудно читать в тот день ее настоящие мысли.

А у большого костра уже готовилось подношение молодой весне: уже зарезали белую корову-яка, уже на ее шкуру, разложенную на камне перед огнем, сыпали очищенные кедровые орешки, лили молоко, посыпали мукой. На костре варили мясо, и всем, кто подойдет, давали его — обычно приводили слабых или детей, чтобы сытной похлебкой порадовать после поста. А отец ждал пленников, которых отпускать в тот год собирались.

Большой войны не было несколько лет, и все эти годы без пленников обходился праздник. Но этой осенью на дальнем выпасе увели скот. Люди собрались и догнали воров, их было трое. Двоих убили, а третьего, еще мальчишку, взяли себе.

Он жил всю зиму в том стане, и отец ездил смотреть на него и допрашивать. И мне рассказывал о нем. Был тот мальчишка из степских, как и некогда живший у нас пленник Атсур — царский сын. Степские люди древними нашими врагами были. Жизнь их с нашей сходна, кочевали и скот пасли, но не по горам, а гораздо ниже, в сухих и жарких летом степях. Как осели в этих горах наши люди, воевали со степскими, хотели те выбить нас с хороших зимних пастбищ. Но после убийства царя и пленения царевича Атсура отошли и не являлись больше. До этой осени.