Кадын

На другой стороне праздничной поляны входила она в лес; и я окоемом лошадь пустила, чтоб не мешались люди. Вот когда настоящие скачки для нас начались! Как умоляла я Учкту, как понукала, плеткой ударила ее — словно птица она полетела, ни лености, ни спеси в ней не было. Чуяла она не хуже меня, что свершиться может что-то дурное. Или же это я, как зверь, чуяла, хотя умом своим не понимала: что случится? Откуда этот страх во мне? Очи сама правит своей жизнью, не остановить мне ее. Но об этом не думала я, вперед летела.

Те, куда там! Пустилась я в лес; кричала Очи, но либо не слышала, либо не хотела слышать она. А потом скрылась совсем, или я не заметила, как свернула. Лес этот я не знала. Где охотничий домик Зонара, тоже не знала. Может, совсем рядом был тот кедрач, о котором он Очи говорил? Думала так и вперед ехала, только все тише, тише, наконец остановилась совсем. Спешилась. Стояла и слушала лес. Птица пиликала одну трель прямо над моей головой. Множество других птиц свистело и чирикало. В ветках зашумело, скатилось, застрекотало, потом порхнуло в небо, и что-то бросилось в деревьях — белка сцепилась с сорокой. Учкту тяжело дышала, вздувая бока. Очи нигде не было. Я села под дерево и заплакала…

Далеко, как оказалось, я уехала — или же не могла выйти из лесу сразу, но солнце почти закатилось, когда въезжать стала в долину. Уже наградили победителей всех игр, уже общая трапеза прошла, когда на длинных, как полы шуб великанов, войлоках накрывают посреди поляны и едят все вместе.

Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья к людям: радостные их лица, голоса и смех, музыка, тихое, теплое счастье были какими-то сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело, хотя небо светлым еще оставалось, глаза у всех блистали, лица горели весной — а я холодной была. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно — хорошо, даже любопытство было во мне, но не могла разделить с людьми их радость.

И вот когда медленно я проезжала по поляне, глядя кругом себя как бы чужими глазами, — в этот миг вереница огней потянулась из леса, а потом, как далекий гром, долетели до меня тяжелые, мрачные удары Белого бубна: умм, умм, умм. Все во мне сжалось и обмерло: это шли на танец новой весны Луноликой матери девы.

Они шли из леса к центру поляны, и люди, заслышав бубен, бросали все, потянулись и скоро создали им живую дорогу, по которой, как блистающая огнями змея, потекло шествие дев. Он шли неспешно, с факелами в руках, в черных шубах с высокими воротами, поднятыми до половины лица. Как каменные изваяния воинов, одинаковые, широкоплечие, с белыми поясами, шли они. На головы их надеты были огромные красные колпаки с узкими полями, прикрывавшими лбы. Такие колпаки из войлока, только обычные, коричневые или серые, носят замужние женщины, прикрывая высокие свои парики. Девы же Луноликой — вечные девы; их красные колпаки — символ избранности между жен.

Они шли парами, друг за другом. Кроме факелов, они несли в руках бубенцы или небольшие бубны, их ритмом сопровождая свой шаг. Девы в начале и в конце вереницы дули в большие полые рога, и низкие, глубокие вздохи поражали долину. Но над всем этим гудел Белый бубен — огромный, гладкий до блеска и сам будто источающий свет. Его делали каждый год заново из шкуры коровы-яка, прошлогодней жертвы. Бубен везли на низкой тележке, он стоял в раме из прутьев, и две девы по очереди ударяли в него, рождая гул: ум, умм, уммм. В тележку запрягли черного козла; рога ему оплели лентами из того же красного войлока и закрепили на них ветки, обклеенные золотом; они качались при каждом шаге, как крона деревьев на ветру. Между рогов было золотое солнце. И люди все понимали: вот новая весна рождается из земли, светлая и круглая, а значит, бело-синий отмерил нам новый год жизни. И в козле скрывался солнцерогий олень, приносящий нам жизнь и огонь, как этот — Белый бубен. Черный козел когда-то и стал Солнцерогом, об этом у нас все с детства знают.

Девы медленно проходили поляну, и люди стягивались за ними, замыкая их путь. Почти все были пешими, мало конных, как я, и мне было сложно продвигаться вперед в плотном потоке людей. Вот лошадь моя уже не могла шага ступить, фыркала и встряхивала головой. Люди двигались следом за девами в молчании, а мне оставалось на месте быть и смотреть сверху.

Они достигли жертвенного камня и большого костра и выстроились полумесяцем, установив бубен в центре, сразу за камнем. Все застыло и стало тихо, но вдруг обрушилась неистовая и громкая музыка: казалось, загремело и загудело всё. Но уже через миг из этого хаоса явился стройный и быстрый ритм, а с краев полумесяца ринулись две девы с мечами наголо.