Кадын

Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то грохнуло, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили; дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мысль родилась, что так уходит в бело-синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников рядом со мной спокойно сказал:

— Лавина сошла в ущелье. Снег.

И люди тут же разнесли: «Снег. Снег…»

И кто-то опять сказал:

— Будьте спокойны, люди, не страшно. Наших охотников не оставалось в горах.

И все успокоились, а я будто вернулась к жизни.

Все, что было потом, я помню как в тумане. Почувствовала вдруг — глядят на меня недобро, обернулась — глаза отводят. «Что же творится?» — билась во мне мысль, и в этот миг со стороны зов раздался:

— Ал-Аштара!

Меж людей ко мне протискивался Талай. Я сделала к нему несколько шагов.

— Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек вон из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.

«Вот оно», — поняла я тут же, но на него смотрела, сказать ничего не могла. Лицо его было горькое и взволнованное, каким никогда не видала его еще.

— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против моей воли, а внутри все твердило: не то, не то!

— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и все просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой. — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому же, если не ему, знать, какая сила у нее в ногах и какая она всадница…

Во мне сердце упало. Я поняла, почему переглядывались позади меня люди. И единственный путь для Согдай поняла я в тот миг.

— Что Согдай? — спросила я, и голос мне самой показался слишком холодным. Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, будто говорил с царем.

— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты же не можешь тому верить, ведь это зависть Ануя себе выхода не находит, это клевета, царевна!

— Ануй потерял свою честь сегодня, а Согдай — долю. Что она сейчас?

— Лежит в моем шатре. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорила, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет, как все. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно — впервые смотрел, как на властелина, а не на девочку. С недоумением, не понимая, смотрел.

— Не думал я, что ты поверишь, царевна, — сказал потом горько.

— Я не верю, Талай. Ты можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, а я не могу привести ее в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди у костра разошлись. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Но все люди были для меня, как тени. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

— Наверное, ты права, царевна. Я завтра пойду к твоему отцу, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Мы стояли в темноте, друг на друга не глядя и не касаясь, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и никто не смотрит на нас, но радости нет во мне от того — одно горе…

Я сдержала свое обещание: просила отца о муже для Согдай. Он выполнил просьбу, и уже через луну ее выдали замуж за хорошего вдового, немолодого воина. Отец рассказывал, что у мужа ее много скота и большие табуны, с которыми кочевал он вместе со своими сыновьями и их семьями, потому в станах они не жили, только на праздник спускались к людям с дальних кочевий. Его шатру была нужна хозяйка. Он с радостью взял в жены деву, победившую на скачках, а мой отец дал приданое за ней — хорошего жеребца. Я думаю, Согдай была счастлива покинуть всех и жить среди табунов — ее доля быть конником там сполна воплотилась.

Я увидела ее снова только через много лет, за миг до ее воинской смерти.

От Талая я бегом убежала, но не знала, куда бегу. Ночь холодная стала, и людей все меньше встречала я. Всю несправедливость того, что случилось, я осознала. Завтра утром нам уходить, и кого приведу я к Камке, что ей скажу? Что девы остались в людях, что сошли с воинского пути, а почему? Но еще страшней казалось мне то, от чего я бежала: мое тихое, ничего не требующее, мне самой смутно ясное, нежное чувство к Талаю и то, что могло бы статься, прознай люди про это. Стыд заливал мне лицо, будто бы что-то уже случилось.

Ноги вывели меня к костру возле царских шатров. Еще издали, подходя, голос Ильдазы я узнала.