Кадын

— Овцы вы! Куропатки безмозглые! Да как молчать о таком могли?! Я сейчас же найду их царя, пусть он прибьет этих собак!

Влетела я в дом, как ветер с горы. На улице уже стемнело, Очи и Атсур раньше меня прискакали и сидели у очага. Как ни в чем не бывало сидели и ели похлебку, отец мой с Атсуром беседу вел, больше и не было людей в доме, кроме мамушки. На меня подняли они глаза, и я, опускаясь к очагу, сама не знала, как взгляну на них, какие слова скажу.

— Как будто алчного духа ты увидала, дочь, — сказал отец. — Что случилось, откуда летишь?

Я приветствовала очаг и, уже руку от носа отнимая, сказала вдруг так:

— Мать Табити! Как же, молчаливая, спокойно ты смотришь на все, что без нас в этом доме творится? Почему не лопнула ты со стыда и обиды, видя тот позор, что здесь происходит? Или мало маслом мажем тебе бока? Или обиду на нас имеешь? Почему терпишь все и не скажешь?

Из самого моего сердца те слова прозвучали, и все от них встрепенулись, обратились ко мне. Тогда только поднялась я и гневно на Атсура с Очи посмотрела. Не изменилось лицо ее. Отец же спросил:

— О чем говоришь, Ал-Аштара? О чем жалуешься огню?

— Жалуюсь и огню, и вам, царям, на людей из степи, что силой у нашей служанки женское взяли. Где ваша защита, цари?

Нахмурился Атсур — и во мне радость запела, как это я увидала. Отец мрачен и страшен стал:

— Верно то знаешь?

— Верно. Сегодня сама видела, как другой степняк темной девушке заступил дорогу, но моя плетка остановила его. Девушка мне все потом рассказала. Не ходит та служанка к нам второй день, сказавшись больной, ты помнишь об этом, отец.

— Знаешь ли, кто сделал то? — Атсур спросил.

— Я твоих людей не разбираю. Лицо того мерзавца моя плетка сегодня отметила. Других же сам суди.

— В наших землях за такое убит может быть мужчина родными девы или ею самой в поединке, — отец Атсуру сказал. Тот же не взглянул на него. — Но темные — стыдливы и тихи, за судом они ко мне не пойдут. Ты сам суди, твои это люди.

Молча продолжал сидеть Атсур, и лицо его было прежним, хотя видела я сокрытый в нем гнев. Потом поднялся резко и вышел. Как морозом, сковало нас всех. В недобрых думах каждый пребывал.

Красным с холода вошел в дом Атсур, и в руках его как бы обрубки конских хвостов висели.

Он подошел к отцу и присел перед ним на одно колено:

— Царь, я свершил свой суд над теми, кто оскорбил твоих слуг. Я не мог убить их, я мало взял с собою людей, чтобы их убивать. Но я узнал виноватых и велел высечь их, а хвосты с их голов я приношу тебе.

Он положил перед отцом отрезанные с макушек черные волосы.

— Для вас это ничто не значит, — Атсур продолжал, — но домой они вернутся с позором, как воины, бежавшие с поля боя.

— По нашим законам труса раздирают конями, — я сказала, к очагу возвращаясь.

Атсур ко мне обернулся:

— Ваши законы суровы, я их запомню. Но мы не имеем столько воинов, как вы. К тому же трус в этом бою может богатырем стать в следующем.

— Только если это будет бой с его женой, — пошутил Санталай, и мужчины расхохотались.

— А какой суд был бы над ними дома, в степи? — я спросила. — Какие у вас законы?

— У нас не было бы суда над ними, царевна, — так отвечал Атсур. <…>

Стан проснулся уже, курился дымами весело, вверх уходили они, как только в морозные, ясные дни бывает. Я улыбнулась, это заметив: то бело-синего благодать, нас, земных, за дымы к себе он привязывает. Добрым знаком мне показалось это. Легко стало, будто всю луну тяжелую ношу носила и вот только скинула. Так легко и просто все было, так просто и ясно.

Словно от некой власти, меня придавившей, освободилась я. Ясно мне стало, как день, что войны не избежать, как бы ни желал этого отец. У степских гнилые сердца, моя жертва не помогла бы люду: и с войной пришли бы они к нам, и со свадьбами, свою кровь с нашей мешая, и мы бы растворились, погибли, той самой волей подавленные, которую я на себе в ту луну испытала. Потому радостно было сердце мое, потому и свободно дышала, что сбросила этот гнет.

Подбежала я к дому. Степские, все эти дни станом из двух шатров ниже стоявшие, вещи уже уложили, черные дыры, где были шатры, как раны, зияли. Они же, собрав и коней, и верблюда, не навьючив только тюки, жгли последние костры, туда мусор кидая. Темный, тяжелый дым поднимался вверх. Я понимала: так велел им Атсур, ведь, что бы я ему ни сказала сегодня, обещал в степь уехать.

Отец стоял возле дома, когда я прибежала. Словно меня он и ждал, такая радость по его лицу скользнула.

— Пусто в доме, — сказал, — и мой дух не на месте. Ты Атсура видела? С ним говорила?

— Нет, при тебе хочу говорить.

Он зорче в меня вгляделся. Его дар предвидения не мог оставаться глух, я понимала. Но мои глаза счастьем сияли.

— Что ты скажешь, дочь, то будет волей бело-синего, — так он сказал мне. Я улыбнулась:

— В тайге мне сейчас царь-барс показался. Я знаю, мое слово будет верным.

Отец кивнул и ушел в дом. Я отцепила лыжи, прислонила к стене у двери. Только успела сделать это, вижу — едет Атсур.