Кадын

— Братья! То, что имеем мы ценного, — наш вольный дух. Его как отдать? Давайте подарим старшему брату лучших наших коней. Их растит он на лучших травах, в спокойных долинах. За ними и желтолицые через горы к нам ходят. Золото горы дают, скот есть везде, а мастерицы ээ Торзы не нужны.

И все со мной согласились.

Отобрали тогда из царского табуна трех молодых кобылиц, самой светлой, солнечной масти, самых гибких шеями, тонких ногами, летучих, как ветер, узды не знавших. Обрядили их в маски — солнцерогами сделали их. Гривы убрали, перевязав тонкими веревочками, хвосты заплели в косу и отвели бесседельных на три белые вершины, где отдыхать ээ Торзы хозяин любит. В один день, в полнолуние, скинули их с обрывов в ущелье, чтобы ушли к хозяину, как к бело-синему наши цари и камы уходят.

На одной из вершин и я была. Как кричала кобылица — эхо стояло в горах. Темно было на сердце моем. В тот же миг сказало мне оно, что не того хотел ээ Торзы-брат, другого, о чем и помыслить тогда не могла.

Вернувшись с горы, к девам в чертог я поехала и просила рисунок мне сделать на плече: лошадь в маске солнцерога, с растрепанной гривой и сплетенным хвостом, закрученная, изломленная, в смертельном полете — в паденьи к хозяину гор.

Все лето горы неспокойны были, земля, как в горячке, сотрясалась и тяжко дышала. Люди уже не отстраивали покосившихся домов, как на выпасах, ставили шатры и так жили.

Мне же все лето жизни не было. Тяжелое предчувствие беды окружило меня и душило, но я не видела, откуда ее ждать. Сердце мое было словно в тумане, тяжелые боли в голове не отпускали уже, а после каждого сотрясения гор звало меня, и томило, и душило — вперед, вперед, пока не поздно, беги, царь, к Золотой реке.

До того тяжело было мне, что трижды решалась я, как трус, убежать от своей доли, бросив царскую шапку, народ свой оставив, уйти одной. Уже жалела, что не пошла с Талаем. И убегала, и гнала коня, ветер со слезами глотая, — но сама же не верила, что сбежать удастся, и, как достигала первой реки, как поила коня, понимала: царь — заложник и слуга своего люда, не убежать ему. Так возвращалась я дважды.

А на третий раз, чуя только нестерпимую боль в голове, до помрачения, решила так: не стану останавливаться, буду гнать и гнать, пока не приду к чужой земле, пусть конь падет, ногами пойду — и пустилась вперед. Но остановил меня бело-синий: попала в яму нога у коня, на полном скаку оступился и сломал ногу. Я сама, улетев, не сразу в себя пришла, а после чуть не лопнули уши от конского крика. Верный, хороший был у меня тогда конь, я содрогалась, его жизнь обрывая, но выхода не было: сама его погубила, опять долю свою решив обойти.

Хоть к дальним стоянкам откочуй, а она тебя отыщет.

Хоть на край земли, к чужим людям уйди, найдет доля тебя.

Без коня, пешком в стан свой я воротилась. Там же словно не заметил никто, что не было меня весь день: своей жизнью жили люди, дымились очаги, ржали кони, перекрикивались дети. Один мой верный Эвмей искал меня и, найдя, спрашивал, не будет ли для них приказов, вестей. Встревожен он был и недоумевал, меня без коня видя. Я улыбнулась, в светлое его лицо глядя.

— Да, — сказала ему. — Приходи завтра на рассвете ко мне. Хочу с тобой вместе поехать с древними разговор держать. Хочу знать, зачем ему мои люди на этой земле.

Чужеземец только кивнул.

Как пришло это мне — ехать к Чу — я не знаю. Почему позвала Эвмея с собой, не знаю тоже, верно, ээ мой шепнул, без него и не вернулась бы я тогда.

Ночью спала плохо. Вдруг проснулась и, решив, что рассвет близко, выскочила из дома. Но Большая повозка высоко еще стояла на небе. Ночь стояла. Совсем немного я поспала. Вернулась обратно в дом.

Хлопнула дверью — пошевелилась тень мамушки у очага. Уже несколько лет слепа была она, лишь на шорохи поднимала голову.

— Ал-Аштара? Ты ли это, золотое дитя? — спросила она.

— Я, старая. Спи, — так ей сказала и хотела ложиться снова, но она спросила опять:

— Пусто в доме?

— Пусто, мамушка. Только я. Ночь стоит. Спи.

— Значит, снилось мне то: отец твой да брат, помнишь брата, Санталая? Будто в дом вошли и ходят по дому, а тебя нет, тебя ждут.

Я вздрогнула. Не сразу ответила:

— Нехороший твой сон. Знаешь же сама, нет их давно под солнцем.

— Знаю я, золотое дитя, да все забываю. Все мерещится, что приходят они сюда. Дом их здесь, куда им еще идти.

— На вышнем пастбище они сейчас отдыхают. Ничего не оставили здесь. Незачем и приходить. Тебе грезится, дымом ты надышалась. Спи, старая.

И я снова хотела лечь. Но она остановила меня.

— Посиди с трухлявой, Ал-Аштара, — позвала она меня слабым голосом, и мне почудился в нем страх. — Сколько ночей я сторожила огонь, посиди со мной рядом, скоро к предкам своим я уйду. В каменной лодке спустят меня по реке смерти, и там уже не увидимся мы — сама говоришь, есть у вас небесное пастбище, места другие. А ты знаешь, как сердце это к тебе шелковой ниткой привязано.