Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

— Это ты правильно говоришь, Карлы, — вдруг, повеселев, сказал Баба Солдат. — Уж лучше в тюрьме сидеть, там по крайней мере этот Кулман не будет драть с тебя три шкуры и травить собаками. Но мы сами виноваты, всего боимся и молчим. А чего бояться? Что нам терять-то? Если бы мы не боялись, этот ростовщик Кулман не был бы старшиной, а был бы ты, Карлы. И разве ты наложил бы на нас такие подати? Да тебе и в голову не пришло бы отнять у бедняка копейку и положить себе в карман, потому что ты знаешь, каких трудов она стоит. Ведь верно?

— Верно-то верно, — согласился Карлы, — но какой же я старшина или вот он, Мерген, когда мы неграмотные?

— А Кулман, думаешь, грамотнее тебя? За него писарь да братья все пишут, а он только ставит свои крючки да прихлопывает печатью. Невелика мудрость!.. А честно разделить воду или наложить подать на кибитки разве ты не можешь? Можешь. И каждый это может сделать. А мы выбираем старшиной не того, кого надо, потому что всего боимся.

— Ну, а что мы можем сделать? — с отчаянием выкрикнул Карлы.

— Не выбирать таких — и все.

— Да как же не выбирать, когда за него начальство?

— Ну что ж? А мы возьмем и уйдем с площади. Пусть один пристав выбирает.

— Да, уйдешь… — вмешался в разговор Жуллы Кривой, — а нас оштрафуют и опять соберут.

— Пусть оштрафуют, — не сдавался Баба Солдат и продолжал спокойно, — пусть соберут, а мы постоим, помолчим да опять уйдем. Пусть и второй раз оштрафуют! Все равно с нас нечего взять. И ничего они с нами не сделают. Нас ведь вон сколько! Только не надо бояться…

— Ну, ну!.. Ты что-то уж очень… — встревожился Карлы и пожалел, что затеял этот разговор.

Баба Солдат посмотрел на него и погладил усы.

— Это я так… Все это пустые пока разговоры. Мой отец-покойник верно говорил: "Сколько ни дуй, а сырые дрова сразу не вспыхнут, им надо дать время подсохнуть".

Он чуть усмехнулся и посмотрел на Мурада.

12

В тот год весна была сухой и ветреной. Народ нетерпеливо ждал дождя, с тоской и надеждой посматривал на небо, на бурый гребень Копет-Дага, вокруг которого временами теснились облака, собирались в сизые тучи, но быстро рассеивались или проходили стороной мимо аула. А ветер выдувал с полей ту скудную влагу, какую рыхлая земля успела впитать в себя во время таяния снегов.

Весна скоро перешла в знойное лето с ослепляющим солнцем и голубым ясным небом. Земля растрескалась. Солнце выжгло пески. Пастухи попусту гоняли скот по раскаленной пустыне, и скот падал от голода. А осенью оказалось, что нечем питаться и людям.

Только Кулман, эмины, Молла Клыч, да и Кара-Буга, Бегхан и Чилли Бадак, которые как-то договорились, поладили с Кулманом, все лето обильно поливали свои поля и собрали хороший урожай. А бедняки уже в конце декабря вынуждены были питаться жмыхом, лебедой, клевером. И одни чернели, худели, а другие, наоборот, пухли от голода.

Все прежние весенние беды Карлы уже померкли перед теми, что надвинулись на него зимой. Прежде всего, двух средних его сыновей вместе с другими парнями аула взяли на тыловые работы. Война затягивалась, требовала огромного количества людей, и вот она отняла у Карлы сыновей и тем самым лишила его тех денег, того заработка сыновей, который они полностью отдавали отцу. А потом навалился голод, работы стало меньше, а если временами и много бывало работы, то все равно заказчики робко просили повременить с деньгами, сделать в долг, и Карлы делал, если ему приносили железо, потому что знал, что крестьянин без кетменя и лопаты все равно что без рук.

Число должников росло, но он от этого не был сыт, и у него не хватало духу отказывать и тем самым лишать несчастных людей последнего, самого необходимого — топора, лопаты.

Уже один их вид — изможденный и жалкий — терзал его сердце. Особенно тяжело ему было смотреть на стариков, на старух, едва передвигавших ноги, и на детей с огромными глазами и заострившимися лицами.

— Эх, — крякал он и покачивал головой. А в глазах туманилось, и в горле першило от подступавших слез. И он успокаивал жену, когда она начинала жаловаться на свою судьбу, вздыхать о сыновьях, заброшенных на чужбину, о том, что завтра и варить уже нечего.

— Э, Набат, да ты посмотри только, как другие-то живут, у кого старики да малые дети. А мы-то еще слава богу! Что нам сделается? Мы все работаем. И хорошо, что сыновья наши сейчас в армии. Их кормят там, и они не знают, что такое лебеда.

Вечерами по-прежнему в кузнице собирался народ, и говорили теперь главным образом о еде.

— Вот если бы сейчас накрошить в чашку хлеба, да залить его жирным супом, да сесть бы всем вокруг… — начинал один из крестьян.

— А еще бы лучше плов или ишлекли![20] Честное слово! Съешь кусок ишлекли и сразу почувствуешь себя человеком. Откуда и силы возьмутся!.. — подхватывал другой.

— А как же!.. Хлеб — это все. Недаром говорит пословица: "Душа моя — это свежий чурек, вынутый матерью из тамдыра[21]". Это самое главное… — говорил третий.

— А если бы к этой "душе" да еще мяса немного, то получился бы целый человек с душой и телом!