Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

Не подумали при этом даже о Политике, о которой так много говорится в последних предложениях, Вам сделанных. По какой причине толкуют нашему юношеству о возмущениях и заговорах, которые в Польше готовятся? Зачем ему об этом знать? Ни лифляндец, ни русский не поляки. Ни тот ни другой сызмальства политическими идеями не занимаются. По правде говоря, Министерство народного просвещения многое сделало для того, чтобы опасные эти идеи зародились в головах наших учащихся, ибо три или четыре года назад приказало нам в гимназиях преподавать всемирную историю . Однако карбонарии из училищной комиссии Дерптского округа смиренно возразили, что опасно было бы напитывать подобными идеями сумасбродные умы юношеские, и приказа не исполнили. К чему же ведут все эти указы, которые на профессоров возлагают столько разнородных обязанностей? К рождению чудовища, которое затем истреблять придется. Солон не стал закон о наказании для отцеубийц сочинять, ибо, сказал он, не должно греческое юношество знать, что бывают на свете отцеубийцы. Вот дух истинного законодательства. И в любом случае разве у правительства не довольно сил, чтобы ученика высечь розгой, если он провинится, но не объявлять ему заранее, что он для государства опасен? Король Испании недавно все школы в своем королевстве запретил, чтобы изгладить из памяти юношества идеи либеральные. Вот самое надежное средство их утвердить в умах отныне праздных.

По этой-то причине, Государь, прошу у Вас позволения приехать в Петербург, то есть Вас повидать, потому что без Вас Петербург для меня притягательности не имеет. <Тысячу рублей, в которые мне это путешествие обойдется, отыскать сумею.> Прошу об этой милости; молю Вас мне ее оказать хотя бы еще однажды; заклинаю Вас Вашим собственным интересом и моей священной любовью к Вам, с которой расстаться не могу, – не откажите в моей просьбе. Скажите хоть одно слово, и я появлюсь либо как частное лицо, либо официально, так, как Вы сочтете нужным.

Неужели сомневаетесь Вы в моей порядочности, в моих правилах? Не говорю о глубоком знании этих материй, достоинстве весьма обыкновенном после трудов двадцатидвухлетних, но решительно недостающем <вельможам> Вашим советчикам, которые университеты и училища видят лишь издали, не имея ни малейшего понятия о внутренних их делах, но воображают, однако, что довольно одного взгляда, чтобы судить и распоряжаться. Быть может, Вы моей пылкости опасаетесь? Мне 58, пылкость моя перестала быть нескромной, и всецело в Вашей власти ее укротить. Разве был я когда-нибудь строптив, разве не доказывал свою умеренность двадцать лет назад? Даже когда Вам возражал!

Государь! <Я не честолюбив, но> Жестоко страдал я в течение десяти лет, видя сведения, какие Вам преподносят. Примите от меня кое-какие сведения иного рода, хотя бы для сравнения. Неужели чем-то я Вас оскорбил? Вы знаете, что люди всегда к тону человека привыкают, лишь бы он правду говорил, и Вы одиннадцать лет мой тон любили. Полюбите его вновь, если только натура Ваша не переменилась. Но нет, сотня поступков Ваших, о каких мне известно, доказывают, что Вы внутри все тот же: чувствительный, великодушный Александр, друг истины, какой бы непроницаемой броней Вы себя порой ни покрывали.

Благоволите ответить согласием

Вашему Парроту.

211. Г. Ф. Паррот – Александру I

Дерпт, 14 декабря 1824 г.