Каирские хроники хозяйки книжного магазина

Он подтащил ко мне стул, со скрежетом провезя его ножками по полу, и жестом предложил мне сесть. Я плюхнулась, широко расставив ноги, завела руки назад, откинула голову и стала судорожно глотать воздух. Я начала успокаиваться, оглядывая корешки выстроенных в ряды книг на окружавших меня полках: каждая олицетворяла собой выбор, который я когда-то сделала. Но вскоре на меня вновь нахлынула паника от осознания того, какие последствия уже породили мои слова: я представила себе, как моя загадочная, высокоумная личность рассыпается в прах, а на ее месте возникает сквернословящая дуреха. Я отравила свою профессиональную репутацию начитанного, красноречивого человека площадной бранью; выражениями, которых мой персонал вообще не ожидал от меня услышать. Поймать вылетевшие слова было уже невозможно. Оставалось только сделать вид, что ничего не было. Если бы я решила обговорить с персоналом эту ситуацию, они бы однозначно восприняли это как проявление слабости или еще хуже – сожаления. Я хотела обсудить это с Хинд, но знала наперед, что она мне скажет: не лезь на рожон и береги энергию. Тогда я решила обсудить дальнейший сценарий сама с собой: эта история будет передана вечерней смене и в главный офис; при этом каждый, кто будет ее пересказывать, прибавит к ней какие-нибудь вымышленные детали. Вполне вероятно, она дойдет до окрестных магазинов, до Александрийского банка на другом углу нашего здания и до соседствующего с нами Thomas Pizza. Но в какой-то момент ее неизбежно вытеснит более свежая драма: история о каких-нибудь хищениях или теневом бизнесе под прикрытием официального предприятия. Египтяне любят повеселиться, а что может быть веселее мелких преступлений и чужих личных дел? В общем, я решила махнуть на все это рукой и даже порадовалась при мысли о том, как разочарован будет Самир, услышав об этом эпизоде не из первых уст.

Днем я встретилась в кафе Diwan со своей старой подругой.

– Что ты сказала? – она аж взвизгивала от смеха, на ее карих глазах выступили слезы. Она постаралась выровнять дыхание, глядя на мой округлый живот, упирающийся в край стола. Но стоило ей вообразить эту сцену, на нее вновь накатил смех.

– Ну все, угомонись. Позоришь меня на работе, – сказала я, чувствуя на себе неодобрительные взгляды посетителей за соседними столиками.

– Да все уже, поезд ушел! – продолжала хохотать она. В конце концов ее веселье утихло, и она выдохнула: – Спасибо.

– За что? За разрядку смехом?

– За то, что не дала ему спуску. Знаешь, сколько раз мне хамили, а потом мои благонамеренные друзья и родные говорили мне, что отвечать на хамство – это ниже достоинства леди? Женщины должны давать таким отпор.

– И все же мне нужно не дать этой истории распространиться слишком далеко. Не хочу, чтобы мама узнала – она мне все мозги проест.

– Танте[38] Файза гордилась бы тобой. Она бы не сказала этого вслух, но гордилась бы, – подруга замялась. – Ну, после того, как оправилась бы от шока.

Я чувствовала себя разоблаченной: теперь все знают, что я могу грязно ругаться. Но подруга была права: это саморазоблачение неожиданно облегчило мне жизнь. Это воскресное утро перевернуло и мое самоощущение, и то, как меня воспринимали другие. Когда история о моей грубой отповеди разошлась по всей Diwan и за ее пределами, ко мне стали относиться только с бо́льшим уважением. Правда, в этом повсеместном восхищении была своя проблема. Получалось, что только тогда, когда я продемонстрировала реакцию, которая традиционно считается характерной для мужчин, – нецензурную брань, – мои работники-мужчины признали меня одной из «своих» и решили, что я заслуживаю уважения. Не значит ли это, что я лишь подыграла патриархальным нормам? Я перешла за одну черту и тут же уперлась в другую. Впрочем, мне действительно стало легче, оттого что больше не надо извиняться за свое сквернословие и вообще за свою естественную манеру поведения. Постепенно мой нецензурный лексикон стал для меня источником силы. Каждое ругательство было маленьким бунтом против моей семьи, моего класса и моей гендерной роли. По мере того как приличия меньше сдерживали меня, я все больше становилась самой собой, все увереннее противилась ожиданиям своего персонала и даже собственного отца, завзятого сквернослова, который советовал мне не привлекать к себе лишнего внимания. Я вспоминала реакцию Амира на мои дисциплинарные меры. Я хорошо усвоила макиавеллистский принцип управления мужчинами в нашем обществе: внушать страх полезнее, чем вызывать восхищение. Со временем я научилась применять эту силу стратегически, дозированно. Бранные слова были чем-то вроде арсенала ядерного оружия: когда все знают, что он у вас есть, использовать его нет необходимости.