Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне

В возникающих таким образом столкновениях победа оказывалась на той стороне, которая лучше других сумела сконцентрировать ресурсы всего сообщества. В век, когда прогрессу в значительной степени способствовало улучшение организации, война неуклонно становилась тотальной. В век, который повышал эффективность изобретением машин, война неизбежно становилась механизированной. Довольно скоро должна была иметь место практическая демонстрация того, что может случиться в мире взаимозависимых суверенных государств после изобретения пулеметов и взрывчатки. Результат оскорбил человеческую чувствительность. Человек подошел вплотную к решению своих извечных проблем – голода и чумы, только чтобы оказаться перед целым спектром оружия массового уничтожения. Чтобы сохранять стандарты, которые считались цивилизованными, возникла необходимости появления международной власти.

Правда, нам следовало бы повременить с суждением прошлых поколений, используя критерии, которые мы сами еще только пытаемся установить. Много веков войну считали чем-то само собой разумеющимся. Это было крайнее средство приспособления к неизбежным и вечным переменам в относительном могуществе государств. Для Лютера она была дана свыше и являлась такой же необходимостью, как еда и питье. «Мир, – писал Клаузевиц, – это снежный покров зимы, под которым силы развития спят и медленно набираются сил; война – это летняя жара, которая высвобождает их и ведет к осуществлению». Гегель и Ранке считали войну задачей, в которой народы демонстрируют моральное оправдание своему существованию. Трайчке сказал, что верит в «бесконечный рост, в молодость своей расы, должен признавать безальтернативную необходимость войны. Старший Мольтке считал, что вечный мир – не самая приятная мечта. Когда все ждали войну, Вальдрзее написал: «Много людей будет убито. Однако… я не склонен считать смерть отдельного человека несчастьем». Вебер в 1914 году написал: «Мы должны дать этой войне случиться, чтобы иметь право голоса в решении вопроса нашего будущего на земле». Кайзер в 1918 году назвал войну «дисциплинарной акцией Бога, чтобы дать урок людям». Правда, впоследствии он добавил, что эти меры не всегда приносили Всевышнему успех. Это наводит на мысль об ирландском проповеднике, который, рассказав, что Бог обозрел мир на седьмой день творения и нашел, что он хорош, добавил: «И он был отчасти прав». Все приведенные выше изречения исходят от немцев. Однако нет никаких оснований полагать, что до недавнего времени люди, живущие в других местах, мыслят иначе.

Также нет повода думать, что страсти, которые, собственно, и вызывают войну, в последние годы изменили свой характер. Есть ли свидетельства, показывающие, что стремление человека к насилию сейчас больше, чем в прошлом? Изменились возможности осуществить это стремление, как и технические средства, которые могут быть использованы в процессе. Но подобные расширения не обязательно сопровождаются увеличением моральной ответственности за стремление к насилию. В каком смысле «хуже» убить две сотни людей из пулемета, чем задушить одного человека руками? Если мы сейчас считаем, что это хуже, то не потому ли, что большая проницательность и опыт изменили наше понимание «морали»?