Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне

Для многих важнейший шаг к установлению международного порядка – обеспечить принятие власти закона. Обоснование обвинения Вильгельма в «преступлении против международной морали» заключалось в том, что вторжение в Бельгию стало нарушением международного договора, который Германия обещала (более чем пятьюдесятью годами ранее) соблюдать. Ведь отношения между государствами становятся невозможными, если обещаниям правительств нельзя доверять. Установление власти закона само по себе недостаточно, поскольку нам известно по опыту, что внутри государств закон не сможет устоять, если он не сможет адаптироваться к изменяющимся условиям и руководствоваться чувством справедливости. Договора поддерживают статус-кво и могут меняться только с согласия всех заинтересованных сторон, чего едва ли можно ожидать от тех, кто понесет потери из-за перемен. Развивающиеся нации должны требовать, чтобы суверенное государство не считалось ограниченным властью закона, а война не рассматривалась как преступление, если в то же время не будет найдено мирное решение проблемы перемен. Соблюдающее закон общество не должно быть закоснелым. Необходимо пространство для роста.

Имела ли Германия права вторгнуться в Бельгию?

Ответ должен заключаться в следующем: по правилам игры, существовавшим до того времени, не было особой разницы между ее действиями и действиями ее многочисленных предшественников. Как могла Германия расширяться, если не воевать? Британия едва ли могла ожидать, что карта мира навсегда останется такой, как в момент ее апогея. Если бы Германия выиграла войну, после этого о ее преступлениях вряд ли кто-то говорил. Негодование против нее являлось в основном бездумной реакцией на нечто неудобное, непривычное и даже отталкивающее, а вовсе не продуманным историческим вердиктом. Тем не менее люди вроде Эдварда Грея, Роберта Сесила и Вудро Вильсона протестовали против ее действий, как аморальных, должно быть, проникли в суть проблемы человеческих взаимоотношений дальше, чем кто-либо другой на их стороне. Уместным является высказывание Теодора Рузвельта: «Германия имела самонадеянность очень большой силы, до сей поры почти не тронутой слабым стремлением к международной справедливости, которое одна или две другие сильные нации, в первую очередь Англия и Америка, по крайней мере, начали чувствовать».

Правда, для англичан и американцев, граждан развитых стран, было проще достичь такого понимания и, насколько позволяла их картина мира, допустить существование неадекватного механизма перемен. Однако они упускали важнейший аспект проблемы (хотя колониальные соглашения 1914 года могут считаться шагом в этом направлении). А люди с другой стороны, такие как Густав Штреземан и Макс Вебер, не сумели выйти за грань мировоззрения девятнадцатого века, в котором суверенное национальное государство в мире таких же государств все еще представляло собой вполне адекватное решение проблемы человеческой организации. Взгляды кайзера и элиты на эту проблему всесторонне освещены в этой книге, особенно если говорить об их подходе к Гаагской мирной конференции. Бисмарк мог считать Германию 1870 года развитым государством, но следующее поколение было еще слишком глубоко вовлечено в попытки установить место в мире своего собственного национального государства, чтобы осознавать возражения против принятия таких государств, как истины в последней инстанции. Они не внесли никакого вклада в крайне сложный процесс развития чего-то в природе мирового общественного мнения, что может быть использовано и для поддержки закона, и для обеспечения его изменений. Вместо этого они отмахнулись от проблемы целиком. При этом они, в общем, не были злыми или безнравственными. Им не хватало дальновидности, которую заслоняла окружающая действительность.

Определенно, безразличие германских лидеров к последствиям своего настояния на неограниченной свободе национального государства рикошетом ударила по ним самим. Вторжение в Бельгию обеспечило противников Германии мощной притягательностью для эмоций общественности и в своих странах, и в нейтральных. Это был повод, который надел на совестливых людей англосаксонского мира военную форму. Зверства немецких войск в Бельгии – их отрицать невозможно – и в других местах (хотя, безусловно, необходимо сделать поправку на преувеличение слухами) имели то же влияние и перевесили военные преимущества. Если бы война была развязана Германией, вмешавшейся на востоке, чтобы помочь Австро-Венгрии противостоять нападению русских, пыл британцев был бы меньше, а шансы возникновения прогерманских симпатий среди неприсоеди-нившихся государств выше. Это могло повлиять и на исход сражений. Но утверждение, что германское «преступление» было в любом случае ошибкой, подразумевает сдвиг позиции. Тогда вторжение в Бельгию больше не осуждается как неправильное, а лишь критикуется как неблагоразумное. И если ярлык зла не может быть бесспорно навешен на лидеров Германии времен правления Вильгельма, как насчет обвинения в некомпетентности?