Как Бог съел что-то не то

Как случалось в последнее время, Анна тут же ярко представила во всех подробностях варикозные вены, и ее слегка затошнило. «Что за глупость!» – подумала она. Но тошнота усиливалась. И когда господин Кадфорд дошел в своем рассказе до слов доктора: «Давайте вырежем их!», тошнота накатила с новой силой.

– Простите, я не совсем здорова, – пробормотала Анна.

И тут небо неожиданно сдвинулось с места, земля поплыла под ногами – и вот она лежит на мокрых листьях, а господин Кадфорд отчаянно дует в свисток.

– Все в порядке, – сказала Анна.

Но господин Кадфорд заставил ее лежать, и скоро рядом появились сапоги других тушителей зажигалок.

– Потеряла сознание, – сообщил господин Кадфорд с некоторым удовлетворением. – Предполагаю, от холода.

– Честное слово!.. – попробовала возразить Анна.

Но ее уже положили на носилки.

– Раз, два – взяли! – скомандовал господин Кадфорд.

Тушители зажигалок подняли носилки и понесли сквозь темноту. Над Анной двигались то облака, то кроны деревьев, и она с удовольствием их разглядывала. Правда, когда ее уже подносили к дому, Анна внезапно представила, как воспримут такое ее появление мама и папа.

– Я могу идти сама, честное слово! – попросила она.

Но тушители зажигалок уже несколько месяцев не делали ничего серьезного, поэтому просьбы Анны их не остановили. Ее внесли в дом через главный вход. И мама, увидевшая их через окно, слетела вниз по ступенькам прямо в халате.

– Анна! – закричала она так громко, что распахнулись все двери.

Появился Дрозд, за ним две чешские дамы и чета Познаньских.

– Куда она ранена? – закричал Дрозд.

– Да! Куда она ранена? – закричала мама.

– Я собираюсь стать доктором! – закричал господин Познаньский с верхней лестничной площадки (на голове у него была какая-то сетка).

– Нет! – закричала Анна.

Господин Кадфорд наконец позволил ей встать с носилок. И она смогла продемонстрировать всем присутствующим, что с ней все в порядке. Спасители ушли.

– Это все из-за варикозных вен господина Кадфорда, – попыталась объяснить Анна, но объяснение показалось нелепым даже ей самой.

Маме, после того как испуг прошел, происшествие тоже стало казаться смешным. Но она заметила:

– Раньше тебя нельзя было так легко и сильно расстроить.

«Правда!» – подумала Анна и удивилась тому, насколько все изменилось.

* * *

Вечерние занятия стали средоточием ее жизни. Теперь она ходила в школу искусств три раза в неделю. И Джон Котмор не только помогал ей с работами в классе, но и интересовался тем, что Анна рисовала вне школы.

– Хорошо сделано, – сказал он как-то, посмотрев серию ее рисунков, на которых рабочие сгребали мусор на месте бомбового удара.

И Анна почувствовала: у нее вырастают крылья.

Чувство поглощенности делом, в котором мама и папа почти не разбирались, и тревожило, и будоражило. Ни мама, ни папа никогда не занимались рисованием. Однажды Джон Котмор рассказывал в кафе об абстрактной живописи. Анна внезапно поняла, о чем он говорит, и испытала от этого радость. Но радость сменилась чем-то вроде сожаления: надо же! У них в семье абстракционизм всегда был предметом шуток.

«Как я от них отдалилась!» – думала Анна. Мама, видимо, испытывала нечто подобное: хотя она и восхищалась набросками Анны, ее раздражение, связанное с вечерними занятиями, возрастало.

– Опять эта школа искусств! – могла сказать мама. – Я уверена: нет никакой необходимости постоянно туда ходить.

Она расспрашивала Анну, что за люди посещают занятия и о чем они, право, говорят столько времени.

Иногда Анна пыталась что-то объяснять. Мама внимательно слушала, пока Анна излагала свои идеи по поводу рисования, и ее голубые глаза вспыхивали.

– О! Все ясно! Это так просто! – говорила мама в итоге и излагала Анне только что услышанное, чтобы продемонстрировать: она все понимает.

Но Анна чувствовала: из маминого рассказа выпадают какие-то важные элементы, что-то существенное. Мама не только не совсем понимает, о чем идет речь, но сама идея в ее изложении как-то съеживается и выглядит гораздо беднее и гораздо менее интересной.

Беседы с папой удовлетворяли больше. Но сложность заключалась в том, что многих нужных слов Анна не знала по-немецки. А папа не знал их по-английски. Так что Анна говорила то на немецком, то на английском, вставляя и французские слова, до тех пор, пока папа не улавливал суть – хотя Анне казалось, что это происходит главным образом телепатически. Но папа в конце концов все понимал.

– То, что ты рассказываешь, очень интересно, – говорил он и искал аналогии в литературном творчестве.

Или спрашивал, что Анна думает о каком-нибудь художнике, которого она не упомянула.

Оба – и папа, и мама – расспрашивали Анну о Джоне Котморе и о студентах, с которыми тот проводит так много времени.

– Что они за люди? – интересовался папа.

А мама волновалась:

– Они из приличных семей?

– Они из самых разных семей, – отвечала Анна. – Кто-то из них говорит как кокни[22]. Гарри, я думаю, благородных кровей. Но для меня важнее, что все они художники.

– А этот Котмор? – любопытствовала мама. – Сколько ему лет?

(«Ну почему она называет его “этот Котмор”?»)