Как быть съеденной

Каждый вечер с начала групповой терапии Рэйна сидела допоздна, записывая, обдумывая и исправляя эти заметки. Ей казалось, что она в конце концов сведет их воедино, составит некую определенную версию – как будто история была просто фактом, который нужно осознать по-настоящему. Но история продолжала течь, убывать и прибывать, некоторые подробности обретали важность, другие теряли ее; воспоминания всплывали на поверхность, словно водоросли.

Рэйна берет первый листок желтой бумаги. Он шелестит в ее дрожащих руках, словно осенний лист. Она кладет бумагу обратно на колени, прижимает его согнутыми пальцами, как будто листок издавал звуки сам по себе. Пытается снова, взяв всю стопку сжатыми горстями.

– Все в порядке, Рэйна, – говорит Уилл. – Все в порядке. Просто начинай.

Он подается вперед, стиснув ладони, хотя и так уже сидит на самом краю сиденья.

* * *

– Слушай, – сказал мой отец Джейку – да, тому самому Джейку, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, – тебе следовало бы нанять мою дочь. Она умеет все. Съемки? Редактирование? Она может делать все это. У нее волшебные руки. Она знает кинобизнес, она знает рынок, она умеет прясть, она может спрясть золото из долбаной соломы.

Конечно же, это мой отец мог бы спрясть из соломы что угодно. Когда я была маленькой, он по вечерам нашептывал мне на ухо сказки; его дыхание было теплым и нежным. Прекрасная женщина с волосами длинными, как веревка, зверь с вечным голодом в желудке, другой зверь с голодом в чреслах…

– Вдобавок она красавица, и молодая, но не слишком юная. В самую пору. Любой скажет тебе, что она самая прекрасная девушка во всем городе.

Возможно, все мужчины в баре оглянулись и кивнули; возможно, никто не сказал ни слова. Возможно, на них произвело впечатление то, что мой отец вообще заговорил с этим человеком. Различие между ними было видно по одной только их коже: щеки у моего отца были шершавыми, винного цвета, крошечные ветвящиеся сосуды виднелись на них, словно неисправная проводка. Кожа у Джейка была разглаженной, почти размытой, как на ретушированном фото. Они были практически ровесниками, и ни у одного из них на безымянном пальце не было обручального кольца. Мой отец отказался от женского общества еще до смерти моей матери, но Джейк недавно развелся и, по слухам, был готов жениться снова.

Быть может, мой отец достал из своего бумажника мою фотографию – ту, из рекламы, где я одета в пышное нежно-розовое платье и сверкающую диадему.

– Могла бы быть твоей, – сказал мой отец… возможно, сказал мой отец.

Конечно же меня там не было. Я спала в своей комнате и наполовину проснулась только тогда, когда отец вернулся домой; его твердая поступь эхом отдавалась во всем нашем крошечном домике. Потом под дверью появилась тонкая полоска света, и в комнату просочился пьяный шепот отца:

– Эй, я нашел тебе настоящую работу в городе. Ты меня слышишь? Настоящую работу!

…На следующее утро я обнаружила на кухонном столике, посреди грязной посуды, чистую белую коктейльную салфетку. «ДЖЕЙК РАБОТА В ГОРОДЕ», – было написано на ней, а ниже был выведен телефонный номер. Почерк моего отца был безупречным, и я подумала, какая невероятная сосредоточенность, должно быть, потребовалась от него, чтобы записать эти сведения и принести салфетку домой в таком хорошем состоянии – после того, как он пил весь вечер. Я сунула салфетку в задний карман и пошла на работу.

Я работала в закусочной «Королева Сентервилля» – сначала, пока училась в старшей школе, на половину ставки, а после выпуска, бывшего почти два года назад, на полную смену. Я посещала вечерние занятия в общественном колледже – с каждым семестром все реже и реже. В финансовом отношении я едва держалась выше уровня бедности. Всякий раз, когда мне удавалось отложить немного денег, что-нибудь шло не так: ломался аккумулятор в машине, выходил из строя бойлер и все такое прочее.

«Королева Сентервилля» была старомодным заведением, с панелями из темного дерева, оранжевыми виниловыми выгородками и подвесными светильниками с абажурами из витражного стекла; они висели над проходами, и по краю каждого абажура шел фестончатый мотив с примитивным изображением фруктов, отчего казалось, что лампы истекают гроздями стеклянного фиолетового винограда, неестественными силуэтами яблок и груш.

Месяцы, проведенные мною на этой работе, были короткими, а дни – длинными. «Чайник, за которым наблюдают, никогда не закипает» – я часто ловила себя на этой мысли, как будто в конце смены должен был раздаться некий сигнал, словно свисток чайника или школьный звонок, провозглашая мои достижения и отпуская меня на свободу. Однако месяцы шли один за другим, такие похожие, что их трудно было разделить на дни.