Как читать и понимать театр. Интенсивный курс

Режиссера Константина Богомолова. Гертруда Тернова, жена министра — Дарья Мороз. Девушки с не московским акцентом: Маша (из Гжели) — Надежда Борисова, Ирина (из Минска) — Яна Дюбуи, Ольга (из Ростова) — Светлана Колпакова. Лорд, звезда шансона — Игорь Миркурбанов

Человек из рыбы. Постановка Юрия Бутусова

Юрия Бутусова можно любить или не любить, понимать или не понимать, принимать или не принимать, но знать на кого ты пришел в театр, все-таки надо бы. Иначе, как в разговоре, сидящих позади меня зрительниц: «А действие-то где?» И жаль их безумно, и «себя узнаю», то есть соседей по старой коммунальной квартире.

Ему тоже хочется снега на Караванной. Писатель из современной квартиры, в которой живут по-коммунальному филологи по образованию. Каждый как мог, приткнулся я по жизни, а один, по фамилии Дробужинский (прекрасная актёрская работа Артема Быстрова), мечтает написать что-то с названием выдернутым из булгаковского Бега. «Снег на Караванной». Примечательно, что «что написать» — не важно, главное уже есть — название. И мечты у героев пьесы совпадают с мечтами иммигрантов прошлого века не зря. Они живут, как формулирует другой филолог, ныне риэлтор Салманова (муза Бутусова, актриса из театра Ленсовета Лаура Пицхелаури), в трупе страны, которая давно умерла.

Если бы я была режиссёром, я отрывалась бы тоже, пуская воду по водосточным трубам, разбрызгивая краску, ломая стены и круша декорации. Где ещё от души оторваться, как не в театре? Дома максимум, что можно себе позволить — это разбить чашку, да так, чтоб во все стороны брызнуло. А тут и собирать осколки не тебе самой, и оправдать все можно идеей. Буйная натура режиссёра Бутусова между тем в этом спектакле припорошена странной сентиментальной горечью. Так трансформируется его романтическая натура со времен «Чайки» в Сатириконе или это влияние пьесы Аси Волошиной, или это привиделось только мне?

На сцене питерская интеллигенция во дворе-квартире-колодце с остановившимся будто временем (его иллюстрирует маятник, который не раскачивается), будет вгонять московскую публику в экстаз или недоумение, раздражать натыканными в первом действии умными цитатами и отсылками к мировой литературе, и от этого кажется, что пьеса с передозом. Она слишком про многое. Поэтому такой режиссёр, как Бутусов очень ей подошел: он мыслит и разговаривает образами, рефренами выделяет главное и повторяет для особо тупых, но любимых зрителей, трижды, как рассказать о Париже, трижды про сказку и Крысолова, дважды про встречу соперниц на разный лад, и многократно про Дуб — дерево, роза — цветок, Россия — наше отечество, смерть — неизбежна. Живут в Питере, мечтают о Париже, замкнуты в декорациях будто в Амстердаме.

Сцены из спектакля «Человек из рыбы»

Режиссер Юрий Бутусов в роли Гриши (Дробужинского).

Сцена из спектакля «Человек из рыбы»

Стасик, промышленный альпинист — Павел Ворожцов

Пугает не мифический человек из рыбы, кстати, как вам кажется, он какой? Если его видит во сне восьмилетний ребенок, то человек из рыбы — это или лупоглазый, или с глазами навыкате, или, может, в платье с пайетками? Пугает здесь финальная сцена с мыльными пузырями: пока французские беретки скачут по сцене, где-то крысолов уводит чьих-то детей за кулисы. Когда Дробужинский сочиняет эту идею, про спектакль на котором детей уведут за сцену, то он говорит: ведь не побегут же родители через сцену? В нормальном мире — не побегут. Потому что доверяют тем, кто на эту сцену вызвал и увел, потому что дети неприкосновенны и ничего априори с ними не может случится. В мире человеко-рыб…

В нашем мире я не просто побегу, я снесу ту треклятую стену, и сцену. И если вы такой же родитель, то вы не поймете их коматозного сидения с сигаретами в финале. Вот Бенуа (иностранец, актёр Андрей Бурковский) не понимает: надо бежать, это достоевщина, надо что-то делать! Вот эта разница между мышлением там и здесь. У них и у нас.

Это ещё одна тема спектакля. В уста иностранца Бенуа вложены не наши прописные истины, а обычные, человеческие, европейские. Им нас сложно понять не потому, что мы совсем другие. Но мы давно и, возможно ещё надолго, в чешуе: как выросла она на людях со времен войн, революций, террора красно-белых, бесконечных убийств своими своих, мытарств и издевательств, так в чешуе вся страна и ходит. Вы замечали, как давно равнодушны и холодны наши граждане (потому что людей-то мало осталось, теплокровных среди них) к чужой беде, боли, страданию? Холодны, как рыбы. И ещё немы, как они. Говорить можно только на кухне, сиречь в своём аквариуме. Иначе смерть. А даже рыбы хотят жить. Но это я слишком глубоко нырнула, что ж, возможно.