Kak_chitat_Platona_Professorskaya

В сократовском понимании этого образа «бочка» соответствует некой области души, она изображает «то в душе, где заключены желания» (493а 3, b 1). Следовательно, душа есть структурированное целое, в котором «сито» призвано обслуживать потребности «бочки»; но очевидно, что это справедливо только по отношению к образу жизни людей неразумных и подвластных своим влечениям, подобно тому, как и для Калликла единственная функция способности понимания (фр6\т|отс;, 492а 2) состоит в том, чтобы служить влечениям. Обращение к мифу о Данаидах, соединённое с адресованным Кал-ликлу призывом выбрать вместо жизни в безудержном и принципиально ненасытимом удовлетворении страстей жизнь человека, владеющего собой (493cd), означает, что вожделения и влечения составляют не всю душу, но лишь одну её часть — ту часть, которая подчинила себе способность понимания только у неразумных людей, не ведающих, что душе известна и другая жизнь — жизнь разумной души в бестелесном состоянии.

Кроме того, поскольку принятый Калликлом идеал человеческой добротности¹⁰⁰ оценивается в соответствии с системой платоновских кардинальных добродетелей¹⁰¹ (489е, 491 с-е), опирающейся, в свою очередь, на теорию трёхчастности души в «Государстве», то понятно, что для полного освобождения от своих заблуждений относительно себя самого, а значит, и относительно того, к какой форме жизни следует стремиться в наибольшей степени, Калликлу в первую очередь было бы необходимо просвещение относительно структуры души. Только так он мог бы понять, что значит «властвовать над самим собою» (airtov ёаитои apxeiv, 491d 8). Однако такого просвещения Калликл не получает — видимо, потому, что его моральное состояние исключает когнитивный прогресс. О том, что существенные для данной дискуссии предметы намеренно замалчиваются (хотя без них содержательно полноценное обсуждение затронутых проблем было бы невозможным), Калликлу (и читателю диалога) намекают средствами мистериальной метафорики: счастлив Калликл, язвит Сократ, если он посвящён в «Великие мистерии», не узнав прежде «Малых мистерий» (497с). Хотя всякий тогдашний читатель знал, что в элевсинских мистериях подобное было недопустимо, всё же Платон нарочно вкладывает в уста Сократу эти слова: читатель должен сообразить, что посвящения в «Великие мистерии» Платона здесь, в «Горгии», ожидать не приходится¹⁰².

Решающий прогресс Калликлу обеспечило бы уже одно только введение в платоновское учение о разделении души в той его форме, в какой оно изложено в четвёртой книге «Государства». В свою очередь, для Сократа — персонажа, представляющего в диалоге фи1уру «диалектика», даже этот вариант изложения безусловно не равнозначен проникновению в «Великии мистерии». Отказавшись от мистериальной метафорики, он вместо этого с прозаической ясностью констатирует — ещё до того, как приступить к аргументативному выстраиванию своей теории, — что метод, применяемый им в настоящем разговоре с Главконом и Адимантом, недостаточен для «точного» ответа на вопрос о частях души.

«И будь уверен, Главкон, что, по моему мнению, теми методами, которые мы сейчас применяем в наших рассуждениях, мы никогда не постигнем этого точно — ибо к этому ведёт другой путь, более длинный и протяжённый — ...» (Государство IV, 435с 9-d 3).

Этими словами заранее ограничивается значимость философского обоснования теории, лежащей в основе учения о добродетели и проекта нового государства.

Но Платон не останавливается на однократном указании. Он подчёркнуто возвращается к нему, собираясь вводить дру1ую основополагающую теорему. Когда в шестой книге Сократ приступает к объяснению того, почему правители-философы в будущем идеальном государстве должны будут обладать основательным знанием о благе, он сначала напоминает о решении, принятом в четвёртой книге — обсуждать теорию души в пределах сознательно пониженного уровня обоснования (504а). Показательно, что поначалу его собеседник этого не припоминает: складывается полное впечатление, что, опираясь на своё непревзойдённое знание человеческой души, Платон захотел в данном случае в карикатурном виде изобразить неспособность признать явственное самоограничение его диалогов. Однако Сократ настаивает на своём, и в конце концов тот же вид ограничения одобряется и применительно к новой теме — идее блага.