Если бы речь шла только о противопоставлении «серьёзность — игра», то притча о земледельце была бы излишней и, более того, сбивала бы с толку, ведь оба эти земледельца, толковый и бестолковый, в притче делают со своим посевным зерном отнюдь не одно и то же, в то время как философ и нефилософ, если следовать этому толкованию, делают фактически одно и то же — публикуют всё, — но с разными установками145
146. Таким образом, противопоставлением «игра — серьёзность» смысл притчи не исчерпывается. И действительно, вместе с введением образа садов Адониса и прежде этого в притче также вводится и иное противопоставление, непосредственно понятное античному читателю, знакомому с ритуалом адонисовых садов. Это противопоставление меньшей части посевного зерна, отправляемой в садик Адониса, и большей части семенных зёрен, высеваемой на пашне. Для толкового земледельца и речи нет о том, чтобы «играючи» не высеять все семена в садик Адониса, поскольку в результате он не получил бы следующим летом никакого урожая и его семье пришлось бы умереть с голоду; он ео ipso147148 не был бы(3) Третий отрывок, о котором я хотел бы напомнить — это заключение «философского экскурса» в «Седьмом письме». Обладающий разумом не станет доверять поисти
не серьёзное и то, к чему относится серьёзнее всего (та ovxcog аттоиЬаТа, та сгттоиЬаютата, 344с 2, 6), письменному сочинению (344с 1-d 2, ср. 343а 1-4). Здесь опять обращение к разуму, как и в притче о разумном земледельце. Стало быть, представимо и иное поведение; знания, имеющие своим содержанием подразумеваемые Платоном предметы, наверняка могли бы быть изложены в письменной форме и распространены. Поступая в согласии с разумом, что равным образом означает — по свободной воле, — диалектик откажется от этого.