Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Внутренний слух. Я подумывал было назвать его третьим глазом, но этот образ слишком уж смущает. Давайте скажем просто, что читатели пользуются особым слухом для обработки информации, приходящей к ним из печати, фильма или откуда-то еще. Если вы читаете текст фильма о пиратах, то видите что? Сапоги, песок, немного воды. Вам нужно привнести сюда свои собственные данные. Саундтрек Морриконе, конечно, помогает, но только если вы уже слышали что-то из его произведений. Гор Вербински, режиссер, предполагает, что мы знаем, но гарантий никаких нет. Но еще до того, как начинает звучать мелодия, мы можем почувствовать, куда движется эта сцена. Уже ко второму шагу раздается эхо Леоне; мотивы в музыке усиливают то, что мы уже слышим. То, о чем говорит Вербински, совершенно очевидно, но отзвуки слышались бы, даже если были бы гораздо тоньше. Именно ради тонкости нам нужно уметь различать нюансы. Пристальное всматривание в текст может возобладать над другими нашими чувствами, и мы можем не расслышать отзвук, не услышать, как в помощь нам позвякивают колокольчики.

Закон всеобщей связанности: каждый роман вырастает из других романов. Вы спросите: так, значит, все вторично? В определенной степени да. Писатели не могут избежать влияния прочитанных произведений, услышанных историй, увиденных фильмов. Если вы считаете, что такое влияние порождает вторичность, пусть будет так. Но это еще не все. Есть влияние и на нас. Мы можем слышать то, чего не слышал романист, когда работал над своим произведением, чего он не осознавал – и чего, возможно, даже не существовало. Те отзвуки, что мы слышим, вовсе не обязательно идут только в одном направлении. Со временем слова меняют свое значение. Это же верно и для романов: со временем их значение меняется. Естественно, сами слова остаются теми же, но измениться может их смысл, хотя главное не в этом. Мир вокруг романов становится другим. Меняемся мы. Разве сейчас мы такие же, как американцы времен Твена или подданные ее величества, изображенные Диккенсом? Вряд ли. За последний век с лишним общество пережило немало потрясений; в год смерти Твена к нам подошла комета Галлея, а потом удалилась, согласно своему семидесятишестилетнему циклу. И та и другая страна пережили множество войн, подъемы и спады, изменился расовый и этнический пейзаж, появились международные связи, немыслимые в девятнадцатом веке. Разве могла их, романов, работа остаться статичной?

Что важнее, другие писатели вовлекли их в беседу. Уистен Хью Оден в элегии «Памяти У. Б. Йейтса» писал, что после смерти «вспыхнули его поклонники»[45]. Эта фраза может иметь множество различных значений, в том числе и такое: на людях хорошо отразилось, что они признавали такого поэта. Хотя одно значение есть точно: чтобы Йейтса не забыли, он должен жить в своих поклонниках. Да, я уверен, что это вполне правильно, но никто из поклонников не был его точной копией; в каждом живет Йейтс, «окрашенный» своим владельцем. Мой Йейтс – это мой Йейтс, и, не сомневаюсь, он сильно отличается от Йейтса Одена. Сделаю важную оговорку: я не поэт. Когда Оден прибегает к поэзии Йейтса в своих собственных стихах, как, например, в той же элегии (среди прочего в разговоре участвует стихотворение Йейтса «Под Бен-Балбеном», где он описывает собственную смерть и похороны), он заставляет читателя пересмотреть отношение не только к поэту, чьей памяти посвящено стихотворение, но и к поэзии в целом. Точно так же дело обстоит с романами. Незадолго до того, как я начал писать эту свою книгу, из печати вышел роман под названием «Финн» (Finn). Замысел для первого (или любого) романиста дерзок: Джон Клинч вознамерился рассказать историю отца Гекльберри Финна, жестокого, горького пьяницы, никудышного родителя. Выполняя эту задачу, он берет в свою книгу множество подробностей из оригинала, а мы припоминаем еще больше. Клинч мог бы рассказать о любом жестоком негодяе, жившем до Гражданской войны на берегах Миссисипи, в штате Миссури, но он предпочел рассказать именно об этом человеке, и, наверное, не просто так. Точно так же и Твен хотел рассказать о том, что ему представлялось настоящей Америкой, противопоставив свою книгу романам и повестям Джеймса Фенимора Купера и Вашингтона Ирвинга, романтическим певцам жизни на фронтире или деревенских радостей. Но кое о каких сторонах жизни Твен не мог сказать; возможно, он их просто не заметил, а что-то стало правдой уже потом, а при нем правдой еще не было. Клинч о них сказать может. Кроме того, он меняет наше отношение к той книге, которая, по словам Хемингуэя, стала прародительницей всей американской художественной литературы.