Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Впрочем, возможно, мое определение неточно. Может быть, романист в философии вовсе никакой не неудачник. Романы Сола Беллоу, Джона Фаулза, Айрис Мёрдок гораздо понятнее и уж куда увлекательнее рассказывают об экзистенциализме, чем, скажем, «Бытие и ничто». И читать их куда веселее. В «Любовнице французского лейтенанта» есть превосходное место, где Фаулз заставляет своего повествователя говорить о Чарльзе, которому предстоит нелегкий выбор: «Он не знал еще экзистенциалистской терминологии, которой располагаем мы, но то, что он испытывал, полностью укладывается в рамки сартровского “страха свободы” – ситуации, когда человек осознает, что он свободен, и одновременно осознает, что свобода чревата опасностями». Типичный для этого романа пассаж выражает идею всех его книг. В своем «викторианском» произведении Фаулз откровенно забавляется, противопоставляя нравы и кризис той эры и времени, в котором живет сам, и обнаруживает не то, что викторианцев отличали особые странности или лицемерие, но то, что затруднительные положения, в которых они оказывались, были во многом отражением наших собственных, образца примерно 1967 года, когда писался роман. Их боязнь, что учение Дарвина угрожает религиозной определенности, для Фаулза то же самое, что боязнь жизни, о которой писали Жан-Поль Сартр и Альбер Камю. Их «благочестие» становится у нас «аутентичностью», их «ад» – нашим «ничто». Вопросы, которые не дают покоя Чарльзу Смитсону, джентльмену из 1867 года, – долг, честь, достоинство, цель, правдивость, – находят отклик и в современном человеке, пусть даже изменились внешние условия.

Понятно, Фаулз не просто предполагал, что они найдут отклик. Тремя годами ранее был уже тест-драйв в «Волхве», который имел оглушительный успех. Эти две книги, внешне очень разные, по сути, ставят одни и те же вопросы. Дилеммы Николаса Эрфе – это, в общем, обновленные дилеммы Чарльза Смитсона: что я делаю со своей жизнью? В чем ее смысл? Честен ли я? Что придает моей жизни смысл? Такие всеобъемлющие, экзистенциалистские термины, как «страх», «абсурд», «ничто» и «аутентичность», во многих отношениях достаточно стары. Что придает ценность человеческой жизни? Если человек ощущает отделение от Бога, где тогда искать смысл? В чем – если вообще хоть в чем-нибудь – мы можем быть уверены и как жить в неуверенности? Как мы можем развести смерть и отрицание ценности нашей жизни? Разница между этими двумя фаулзовскими главными героями в том, что, в отличие от Чарльза, Николас хорошо знает терминологию и даже прячется за ней. Но и защитная окраска не может спасти его от жгучих вопросов. Он обнаруживает потребность ответить на них при помощи хитроумной выдумки – в романе она называется «игра в Бога», – и у читателей возникает параллель, которая позволяет им разрешить этические проблемы и вопросы через знакомство с художественными текстами. Мы можем сесть и читать историю, но, вставая, мы откладываем в сторону роман, имеющий дело с такими категориями, как личное поведение и моральный облик.

И здесь находится ключ к идеям в художественной литературе. Если книги желают быть хоть чуть-чуть хорошими, история и рассказ о ней прежде всего должны работать. Кто главный по идейно ориентированным художественным произведениям? Кандидатов, наверное, немало, но я отдаю свой голос Джорджу Оруэллу. Два его самых знаменитых произведения, «1984» (1949) и «Скотный двор» (1945), каждое по-своему выступают как романы Большой Идеи, первый – футуристическая предостерегающая сказка, второй – притча о хозяйствующих на ферме животных, до которой никогда не додумался бы Эзоп. Оба произведения движет идея о вмешательстве государства в автономию личности: революции, которые пошли не так, принципы, вывернутые наизнанку, пока общество соскальзывало в тоталитаризм, судорожный страх перед врагами, делавший врагами всех вокруг. Все верно. Наглядные примеры дал нам двадцатый век, а ведь Оруэлл не дожил ни до «культурной революции» Мао, ни до «красных кхмеров», ни до геноцида в Руанде и Боснии. Но вот в чем загвоздка: ничто из этого не делает роман хорошим. Ничто абсолютно. Хорошим – а эти два романа больше чем хорошие – роман делают сюжет, герой, язык и повествование – одним словом, история. У Иммануила Канта были чудные, превосходные идеи, но это не сделало его романистом. Идеи Джонатана Свифта, напротив, были вовсе не замысловаты, но в «Путешествиях Гулливера» он представил их так, что от книги невозможно оторваться.