Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

По ходу моего рассказа Горбачев все больше и больше мрачнел. И неожиданно лаконичной репликой прервал мой рассказ: «Аппарат – это гораздо сложнее, чем вы думаете». Никакого обычного монолога. Сухое расставание без каких-либо пожеланий на прощанье. Хозяин кабинета был явно рассержен. Только позднее я понял свою бестактность – нельзя касаться «святая святых».

В системе власти и, прежде всего, партийной власти, существовали определенные неписаные правила игры, обязательные для всех: и для рядового инструктора, и для секретаря ЦК и, как потом мы поняли, для генсека тоже. Все они были в системе и все держались на одностороннем «ты», в частности. Именно аппарату принадлежало все, он был истинным владельцем собственности. Но каждому было отпущено только то, что было ему положено: и отдыха, и продовольствия, и других жизненных благ, ну и, конечно, обращения на «ты» со всеми, стоящими ниже в партийной иерархии. И категорический запрет обсуждать что-либо, относящееся к этим прерогативам, с кем-либо из нас, стоящих вне системы, вне номенклатурного аппарата, и даже со своими коллегами, стоящими на нижних ступеньках. То, что происходило за зелеными заборами, то, о чем говорили там, что ели и что пили, нас не касалось. Это была тайна, которая охранялась куда строже, чем все военные секреты, вместе взятые.

И мой инструктор безобразничал в колхозах, орал на пожилых людей не потому, что этого требовало дело, не потому, что они допустили те или иные огрехи, а для того, чтобы люди каждодневно, ежечасно чувствовали, кто есть настоящий хозяин на этой земле. Если бы они потеряли хоть одну из ниточек, которыми был связан Гулливер, они потеряли бы все. Я думаю, что Горбачев лучше, чем кто-либо, понимал эти правила игры. Сейчас я уже знаю, что эти правила игры сложились постепенно, сами собой. Что они даже противоречили интересам партии и ее власти, что следование им вело саму партию к гибели. Но сделать никто ничего не мог, даже если и понимал трагизм положения. Теперь я думаю, что Горбачев это тоже понимал. И тем не менее, мне кажется, что он все же переоценивал сковывающий потенциал системы. Это помешало ему однажды правильно поставить цели и выбрать более легкий путь вывода нашего общества на «естественный» путь развития.

Шоры городского мышления и либерализация деревни

Мои поездки по Ставрополью, разговоры с людьми, занимающими самое разное общественное положение, создали определенный образ южнорусского крестьянства, дали представление о многих реалиях нашего сельского хозяйства и знание того, что невозможно прочесть ни в газетах, ни в книгах. Более того, благодаря знакомству со Ставропольем у меня уже к концу семидесятых годов начала складываться система представлений о том, каким может быть рациональное устройство жизни деревни, рациональная организация производства. Я понял, что дело не в сельхознауке, не в агрономии, а тем более не в информатике и компьютеризации. У нас много первоклассных агрономов, людей, профессиональный уровень которых позволяет обеспечить умелое, рациональное ведение хозяйства, потенциальные возможности которого в настоящее время используются преступно мало.

Самое главное сегодня – организация сельхозпроизводства, система собственности, правовые отношения человека и земли. Вначале это были всего лишь размышления вслух и разговоры с теми людьми, мнение которых для меня было важным. Позднее я начал об этом говорить публично и, наконец, основные мысли изложил в книге «Пути созидания». Но, как я убедился, своих адресатов эта книга не нашла (впрочем, их, может быть, и нет!) и какого-либо заметного влияния на образ мышления не оказала.

Далеко не сразу я пришел к более или менее окончательным суждениям: шоры городского мышления и некоторые принципы, которыми, оказалось, не так-то легко и поступиться, мне долго мешали поверить тому, что я видел. Первое, что я понял: мертвящий, убивающий все живое диктат партийного чиновника. Дело было даже не в том, что такой чиновник в своей массе не очень грамотен, что он не очень способен и не очень хочет вникать в суть конкретных задач. Все значительно сложнее. Партийный чиновник имеет свои приоритеты, действует и приказывает, исходя из собственных корпоративных интересов, из общих правил игры. Он может быть и грамотным человеком, но его поступки регламентированы, прежде всего, этими правилами, а не интересами конкретного хозяйства, района и даже края.

Но прямой отказ от раз установившегося порядка был смертелен для десятков тысяч людей, имеющих власть и допущенных до «тела страны» – ее реальных собственников, конкретных людей, думающих не о крае, стране или партии, а пекущихся о своих конкретных сиюминутных делах. Они отлично понимали, что значит в их судьбе установившийся порядок. И сопротивление любым ограничениям единовластного руководства всем – до хозяйственных мелочей включительно – будет отчаянным, не на жизнь, а на смерть. Тем более, если речь всерьез пойдет об утверждении иного права собственности.