Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Я по природе своей «жаворонок» – всю жизнь просыпался очень рано. Но в молодости я ленился подниматься сразу и, если это было можно, любил просто побездельничать, лежа в кровати, подумать о чем-нибудь приятном. Но в нынешнее время такого безделья уже не получалось; достаточно выключиться из какого-нибудь дела, как в голову начинают лезть мысли, как правило, очень грустные, ибо будущего не видно. И тогда настроение портится, причем на целый день, и мешает заниматься делом. Поэтому, просыпаясь рано (а это случалось почти каждый день), я торопился встать и садился за компьютер. Теперь он мне заменял мое Ладожское озеро, и моя медитация – это уход в прошлое. О будущем теперь не думалось: не те годы и не то время, не хочется расстраиваться. О судьбе написанного я также не думал.

Но вот однажды, когда я был в том состоянии, о котором в детской книжечке написано «не поется, не клюется, у меня куриный грипп», на принтере я распечатал написанное. И первым читателем стала моя жена, которую я попросил исправить орфографию и выловить обычно многочисленные описки. Это она первой сказала мне о том, что мои размышления могут быть интересны не только моим близким, и их следует опубликовать. Тогда я дал почитать написанное еще кое-кому из знакомых, кому я верил. Они мне сказали то же самое, что и Тоня. Я быстро прочитал рукопись и понял, что без особого предварительного замысла родился документ, содержащий информацию высокой степени подлинности. По существу, в нем даны фрагменты истории интеллигенции, естествознания и даже философии последних десятилетий. И они пропущены через конкретную жизнь, сквозь те самые три четверти века, которые я уже прожил и которые неузнаваемо изменили лик огромного народа. Тем самым, я как бы отдаю свою жизнь тем, кто хочет увидеть изнутри эту историю в ее трагизме и очаровании.

Я еще раз прочитал рукопись более внимательно и решил ничего в ней не менять, ничего не дополнять, боясь испортить чистоту первоначального документа и непредвзятого восприятия. Может быть, следовало ограничиться первыми тринадцатью главами? Но, во-первых, тринадцать – плохое число, а во-вторых, последняя, тринадцатая глава была написана год назад, а я уже стал думать о читателях. Вот почему я сел писать заключительную главу. Она мне далась труднее всего, и ее я писал уже совсем не легко и тем более совсем не весело, поскольку теперь речь должна идти о будущем. Как бы мне хотелось сказать читателям, особенно молодым, нечто обнадеживающее!

Советник академии

У Гюго есть роман с таким же названием, как и это заключительное размышление. В детстве я очень любил книги Гюго, особенно его «Девяносто третий». Читал несколько раз и каждый раз сочувствовал жертвам страшного года Французской революции, которую уже в раннем детстве воспринимал как катастрофу, а не как героику. И мне всегда слышалось что-то зловещее в этом сочетании слов – quatrevingt treize.

Двести лет назад во Франции был развязан террор, против якобинцев поднялась Вандея, кровь и звериная жестокость захлестнули страну Вольтера и Руссо, людей набивали в баржи, а баржи топили в Луаре. И все происходило во имя диких, бессмысленных лозунгов. У людей менялась психика. Из доброго тихого человека вдруг вылезал неандерталец. А интеллигенты – их тогда называли философами, – превращались в палачей. Так, наверное, случается во время любых революций. Ведь и у нас в стране тоже был свой «quatrevingt treize», и люди превращались в зверей, для которых жизнь не стоила ничего. Ничья. И, что особенно страшно, своя в том числе!

И вот в нынешнюю новогоднюю ночь я произнес тост, не очень понятый моими гостями: «Не дай Бог, чтобы наш наступающий девяносто третий был хоть чем-нибудь похож на французский!»

Мне хочется верить, что у нашего народа хватит мудрости избежать еще одной катастрофы. Да и вряд ли какой народ способен в одном столетии вынести две подобных революции, два «девяносто третьих»!

Но это только вера, ибо трезвый анализ говорит о другом: никогда со времен Смутного времени наш народ не был так унижен, так лишен будущего, так погружен в горе, как сейчас. И главное – безнадежность, отсутствие национальных объединяющих идей, каждый пытается выкарабкаться самостоятельно. Отсутствие Мининых и Пожарских, тех, кому хочется верить, кто достоин того, чтобы ему верили, – вот что сегодня мне кажется самым страшным. И народ пока еще не сказал своего слова. Какое оно будет?