Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

По этим же причинам я не стал сдавать партбилет, когда начался массовый выход из КПСС. Я вступал в партию на фронте, в очень тяжелое время, вступал вместе с теми, кто защищал страну от фашизма. Получением партбилета я подчеркивал свою жизненную позицию, причем не партийную, а русскую. Никогда я не был «шибко партийным», всегда имел собственный взгляд на вещи и всячески избегал политической и партийной деятельности. Вот и теперь я не считаю возможным отказываться от своего прошлого в угоду тем или иным политическим или партийным соображениям. Что было, то было. И пусть мой партбилет в тех рваных корочках, на которых написано еще ВКП(б) и которые мне подарил подполковник Фисун в Синявинских болотах, останется в моем письменном столе.

Когда был первый съезд свободно выбранных Советов, мы с женой были в подмосковном санатории «Десна» – кажется, в последний раз в жизни мы имели возможность купить путевки в санаторий и провести четыре недели под наблюдением врачей. Теперь санатории доступны только продавцам из коммерческих ларьков или, быть может, еще и шахтерам.

В тот год мы много гуляли и еще больше смотрели телевизор. Первый съезд без купюр и без единогласного голосования – это было так ново, что даже не верилось в то, что так и происходит сейчас в Кремле. Я смотрел во все глаза. Мне было все страшно интересно и… очень грустно за тех, кто с чистым сердцем шел в политику, надеясь сделать что-то полезное для своей страны.

Я видел беспомощность доброго идеалиста и бесстрашного человека Андрея Сахарова, который говорил улюлюкающим мерзавцам то, что у него было на сердце, о чем он думал долгие годы остракизма, ссылок, унижений. То, о чем думало огромное большинство граждан нашей страны. Видел я и злого, отвратительного Ландсбергиса, которого все считали интеллигентом только потому, что он был знатоком музыки, и других людей, которые по непонятным мне причинам стали народными избранниками и вылезали на трибуны просто так, без понимания настоящего и без мыслей о будущем. Может быть, лишь для самодемонстрации. Меня угнетало и то, что я не видел стержня, идеи, ради которой все это происходит в Кремле. Неужели люди, которые произносили слова «социалистический выбор», не отдавали себе отчет, что за всем этим стоит? Утешал меня лишь мой собственный выбор: слава Богу, что меня нет в этом зале! А как легко я мог бы там оказаться! И что я чувствовал бы тогда? В какой роли я бы там оказался – в роли еще одного распятого? Как Сахаров? На эту роль я не был способен. Но еще хуже и горше пополнить собой ряды молчаливого большинства.

Мне казалось, что я представляю себе некоторые фрагменты такой программы целенаправленного развития общества, его постепенной либерализации, которая позволила бы избежать революции, взрыва национализма и распада Союза – главного, что меня страшило. Я, повторю, всегда был непримиримым оппортунистом, больше всего боялся стихии революции. Даже в молодости. Но можно ли сейчас убедить тех, в кремлевском зале, что перестройка реальна и может обойтись без крови и горя? Что именно к горю и крови ведет толпа ничего не понимающих и ни в чем не разбирающихся «народных избранников».

Опереточный путч

Августовский путч меня застал в Переславле-Залесском. Я туда поехал вместе с гостившим в Москве старым знакомцем, гражданином Франции Георгием Николаевичем Корсаковым. Он родился в Париже в 1921 году. Так что мы были почти ровесники.

Познакомился я с Георгием Николаевичем во второй половине шестидесятых годов в Бордо на конференции «Кибернетика и жизнь», организованной Международным институтом жизни. Познакомил нас его президент, профессор Морис Маруа, добрый и бескорыстный человек, что среди французов встречается нечасто. Корсаков, директор патентного департамента компьютерной фирмы «Хонивелл-Бюль», всегда был готов помочь, когда я бывал в Париже по своими компьютерным делам.