Как я отыскал Ливингстона

Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.

Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.

Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.

XXV. Вид в Увинца.

Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:

— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!

— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.

— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.

Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия, если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.

Затем снова был отдан приказ к выступлению, и все носильщики с удивительной быстротой схватили свои тюки и быстро пошли вперед по дороге, оставивши позади себя скованных Бомбая и Амбари и дезертиров Кингофу и Асмани, которым приказано было нести самые большие тяжести.

Не успели мы пройти и часу от Гомбо, как Бомбай и Амбари дрожащим голосом стали молить меня о прощении, но я в течении получаса оставался глух к их просьбам. Наконец, я простил их и освободил от цепей, восстановивши первого из них во всех его почестях.