Как я отыскал Ливингстона

Между тем мы продолжали все говорить и говорить, а нам продолжали все носить кушанье, которое мы продолжали уплетать, пока не наелись, что называется, до отвала; доктор должен был сознаться, что он достаточно поел; но Галимаха, кухарка доктора, продолжала испытывать величайшую тревогу. Она то и дело просовывала к нам из кухни голову, чтобы убедиться, что на веранде действительно находится двое белых людей, а не один, как прежде, который притом ничего не мог есть; последнее обстоятельство сильно ее мучило. Она опасалась, что доктор не сумел оценить ее кулинарных способностей; теперь же она удивлялась громадному количеству потребленной пищи и находилась поэтому в самом приятном настроении духа. Мы слышали ее неистощимую болтовню в то время как она сообщала новости изумленной толпе, собравшейся перед кухнею. Бедное, верное существо! В то время как мы прислушивались в ее неумолкаемой трескотне, доктор рассказывал о ее верной дружбе и как она испугалась, когда ружейные выстрелы известили о прибытии в Уджиджи другого белого человека; как она в страшном переполохе бегала из кухни к нему и потом на площадь, задавая каждому встречному всевозможные вопросы; как она приходила в отчаяние, что у нас так мало припасов; как она старалась замаскировать их бедность торжественною обстановкой — и устроить нечто вроде пира Балтазара для встречи белого человека.

— Как, говорила она, разве он не из ваших? разве он не принес с собой кучу холста и бус? Что вы говорите мне об арабах, разве их можно сравнивать с белыми людьми? Вот выдумали!

Доктор и я беседовали о многих предметах, в особенности об испытанных им в последнее время лишениях, и об его отчаянии, когда по прибытии в Уджиджи он узнал, что его имущество продано и что он доведен до нищеты. У него осталось только двадцать доти холста или около того из всего имущества, которое он оставил у некоего шерифа, пьянчуги-портного из метисов, присланного британским консулом для охраны его имущества.

Кроме того, он страдал от припадка дизентерии и вообще положение его было крайне плачевно. В этот день состояние его здоровья немногим лишь улучшилось, хотя он хорошо поел и начинал чувствовать себя крепче и лучше.

И этот день, подобно многим другим, хотя и принес мне столько счастия, стал приходить в концу. Мы сидели лицом к востоку, подобно тому как сидел Ливингстон в течение целого ряда дней до моего прибытия, и наблюдали черные тени, скользившие над пальмовою рощей за селением и над цепями гор, которые мы перешли в этот день, принимавшими странные очертания вследствие быстро наступавшего мрака; исполненные глубокой благодарности к давателю всех благ и источнику всякого счастия, мы прислушивались к гулу буруна на Танганике, и к хоровому пению ночных насекомых. Часы проходили, а мы все сидели, размышляя о замечательных событиях дня, как вдруг я вспомнил, что путешественник не читал еще своих писем.

— Доктор, — сказал я, — займитесь-ка лучше вашими письмами. Я не желаю вас задерживать.

— Да, — отвечал он, — становится уже поздно; я отправлюсь читать письма моих друзей. Доброй ночи, и да благословит вас Бог.

— Доброй ночи, дорогой доктор; позвольте мне надеяться, что вам сообщают лишь приятные вести.

А теперь, милый читатель, рассказав вкратце «Как я нашел Ливингстона», позволь мне тоже пожелать тебе «доброй ночи».

ГЛАВА ХII ПРЕБЫВАНИЕ В УДЖИДЖИ ВМЕСТЕ С ЛИВИНГСТОНОМ

Извлечение из моей записной книжки о путешествиях Ливингстона.

«Если между нами будет любовь, наша жизнь будет приятна и полезна обоим; если нет, ваше время потеряно, вы только наскучите мне. Я покажусь вам глупым, и моя репутация фальшивою. Я учу не словами, а делом.»

Представитель Эмерсона.

Я с изумлением вскочил на другой день рано утром. Комната представляла странный вид! Я был в доме, а не в палатке!. Ах, да! Вспомнил! Я встретил доктора Ливингстона и нахожусь теперь в его доме. Я стал прислушиваться, чтоб подтвердить мои воспоминания звуком его голоса, но я ничего не слышал, кроме мрачного завыванья ветра.

Я лежал спокойно в кровати! Кровать! Да, это была первобытная перекладина на четырех ногах, с листьями пальмового дерева вместо пуховика и конским волосом и медвежьей шкурой вместо покрывал. Я стал допрашивать самого себя, чтобы анализировать свое положение.

— Зачем я был послан сюда?

— Найти Ливингстона.

— Нашел ли я его?

— Да, конечно.

— Разве я не в его доме? Чей же компас висит здесь на гвозде? Чьи это платья, сапоги? Кто читает эти газеты, «Saturday Review» и нумера «Понча», разбросанные на полу? Хорошо, что же теперь нужно делать?