Как я стал собой. Воспоминания

Мать вбежала в комнату и вцепилась в него. И сейчас в моих ушах звучат ее повторяющиеся вскрики: «Myneh Tierehle, Barel! (Мой дорогой, мой Бен!)» Я заплакал. Я был ошеломлен и глубоко растроган: впервые в жизни я видел такую нежность со стороны матери, впервые осознал, как глубоко они любили друг друга.

Когда приехала «Скорая», помнится, мать все еще плакала, но сквозь слезы сказала мне и сестре: «Заберите его бумажник». Мы с сестрой проигнорировали ее просьбы и про себя осудили ее за то, что она в такой момент обращает внимание на деньги. Но она, конечно же, была права: его бумажник, карточки и деньги бесследно исчезли в отделении «Скорой».

Мне случалось видеть мертвые тела и до того – на первом году обучения в медицинской школе, на курсе патологии в морге, – но это было первое мертвое тело человека, которого я любил. Такого потом не случалось еще много лет, до самой смерти Ролло Мэя. Похороны отца состоялись на кладбище в Анакостии, штат Мэриленд, и после панихиды каждый из членов нашей семьи бросил на гроб лопату земли. Когда настала моя очередь, у меня закружилась голова; зять поймал меня за руку и удержал, не дав свалиться в могилу.

Мой отец умер, как и жил, – тихо и незаметно. По сей день я жалею, что мне не довелось узнать его лучше. Когда я возвращаюсь на это кладбище и хожу между надгробиями, под которыми лежат мои мать и отец и вся их община из маленького местечка Селец, мое сердце болит от мысли о той пропасти, что разделила меня и родителей, и обо всем, что осталось несказанным.

Порой, когда Мэрилин описывает свои теплые воспоминания о прогулках в парке за руку с отцом, я чувствую себя обделенным и обманутым. А как же мои прогулки и внимание моего отца? Отец работал как проклятый всю свою жизнь. Его магазин был открыт до десяти вечера пять дней в неделю и до полуночи по субботам; он бывал свободен только по воскресеньям.

Мое единственное теплое воспоминание о времени с отцом связано с нашими воскресными играми в шахматы. Мне помнится, он всегда был доволен моей игрой, даже когда я в свои десять или одиннадцать лет начал побеждать его. В отличие от меня, он никогда, ни разу не впал в раздражение из-за проигрыша. Наверное, в этом и кроется причина моей пожизненной любви к шахматам. Наверное, эта игра обеспечивает мне хоть какой-то контакт с моим трудолюбивым, мягкосердечным отцом, которому так и не довелось увидеть меня более зрелым и взрослым.

Когда умер отец, моя жизнь в Стэнфорде только начиналась. Не думаю, что в то время я был способен полностью оценить свою невероятную удачу. У меня была работа в прекрасном университете, я практически ни от кого не зависел и жил в безмятежном местечке с климатом, лучше которого, пожалуй, на всем свете не сыщешь. Я больше никогда не видел снега (разве что на горнолыжных курортах).

Мои друзья, в основном коллеги по Стэнфорду, были людьми дружелюбными и просвещенными. Я ни разу не слышал ни одного антисемитского замечания. Хотя мы жили небогато, у нас с Мэрилин было ощущение, что мы можем позволить все, что пожелаем.

Нашим любимым местом для вылазок был курорт Баха, яркое, при этом недорогое местечко под названием Мулехе (Мексика). Однажды в Рождество мы повезли туда детей, и они были в полном восторге от мексиканской атмосферы, сдобренной тортильями и пиньятой. Мы с детьми наслаждались плаванием с маской и ловлей рыбы на острогу, чем обеспечили себе несколько вкуснейших трапез.

В 1964 году Мэрилин должна была ехать во Францию на конференцию и очень хотела, чтобы мы всем семейством совершили поездку по Европе. В итоге все сложилось еще лучше: мы провели целый год в Лондоне.

Глава восемнадцатая Год в Лондоне

В 1967 году я получил профессиональную преподавательскую премию от Национального института психического здоровья, которая позволила мне провести год в Клинике Тависток в Лондоне. Я планировал изучить тавистокский подход к групповой терапии и начать серьезно работать над учебником по групповой терапии. Мы нашли дом на Реддингтон-роуд в Хэмпстеде, поблизости от клиники, и для нашей семьи из пятерых человек (Бен, наш младший сын, еще не родился) начался блаженный и памятный год за границей.

Я поменялся кабинетами с Джоном Боулби, видным британским психиатром из Тавистокской клиники, который проводил этот год в Стэнфорде. Его лондонский кабинет располагался в центре клиники, что давало мне возможность много общаться с профессорско-преподавательским составом.

В том году я каждое утро ходил из дома в клинику пешком – за десять кварталов – мимо красивой церкви XVIII века. За ее оградой располагалось маленькое кладбище, некоторые надгробия покосились и настолько истерлись, что имена невозможно было прочесть. Кладбище побольше, через улицу, стало местом успокоения некоторых видных деятелей XIX и XX веков, таких, например, как писательница Дафна дю Морье.