Как испортить хороший текст. От кульминации до финала

⊲

Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это моё. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.

Толстой был велик духом – как человек: литературное творчество неотделимо от личности. Свои проблемы со стилем и слогом Лев Николаевич компенсировал суровой искренностью. Открыто называл «Войну и мир» многословной дребеденью и пустяком, открыто говорил о своём писательском тщеславии, о зависти к искусству и уму…

…но говорил и о радости, которую доставляло ему дело сердца Достоевского. Хотя признавался, что чиновники, семинаристы, студенты и прочие персонажи «Дядюшкиного сна», «Белых ночей» или «Преступления и наказания» ему неинтересны и непонятны так же, как лошадь, везущая бочку.

Самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек… Достоевский как опора Толстого находится далеко за рамками разговора о стиле и слоге, но духовная связь двух классиков имеет отношение к литературе как таковой. Личные качества играют для писателя куда бо́льшую роль, чем для представителя другой профессии. Толстой велик, в том числе, способностью открыто признавать свои недостатки и восторгаться чужим мастерством – «хорошим, настоящим».

Безжалостный Николай Чернышевский мало критиковал Толстого, но с упоением громил его многолетнего друга:

⊲

Я знавал Фета. Он положительный идиот: идиот, каких мало на свете. Но с поэтическим талантом. И ту пьеску без глаголов он написал как вещь серьёзную. Пока помнили Фета, все знали эту дивную пьесу, и когда кто начинал декламировать её, все, хоть и знали её наизусть сами, принимались хохотать до боли в боках: так умна она, что эффект её вечно оставался, будто новость, поразительный.

Здесь обратный случай: Фет как стилист был велик и недосягаем, но как преуспевающий помещик вызывал бешеную ярость у революционно настроенного поповского сына Чернышевского. При этом помещики Некрасов и Толстой таких чувств не удостоились. Свою принадлежность к реакционному классу оба компенсировали активной общественной деятельностью. Некрасов, сверх того, владел журналом, где трудился Чернышевский, – и напечатал роман «Что делать?». Какая уж тут критика…

Зато Фет подливал масла в огонь: он каждый день отправлялся инспектировать своё обширное поместье на таратайке, которую таскал осёл по кличке Некрасов. И, несмотря даже на это, Чернышевский – как честный профессионал – открыто признавал отсутствие у себя литературного таланта и говорил о таланте Фета.

Высмеянный Некрасов тоже отзывался о недруге в превосходных степенях и называл Фета единственным конкурентом Пушкина. «Пьеска без глаголов», полтораста лет назад поражавшая виртуозным стилистическим приёмом, – это знаменитые стихи, которые не забыты и сегодня: