Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы

Когда обсуждают темы будущих конференций, я всегда думаю (а иногда и говорю), что, какую общую тему ни предложи, все равно каждый придет со своим сурком. Имею я в виду, разумеется, песню Бетховена на стихи Гёте с рефреном «И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною». И вот однажды в 2021 году я высказала эту нехитрую мысль про конференционных сурков в ходе разговора с двумя юными – двадцатилетними – особами. Обе посмотрели на меня с изумлением, а потом одна робко спросила: «Это Сурок Курёхина?» Тут уже я посмотрела на нее с тем же изумлением. Оказывается, у Сергея Курёхина в самом деле была песня «Сурок» – с бетховенским «Сурком» никак не связанная. Мораль: каждое поколение приходит со своим сурком.

Кстати о сурках, а скорее о «дне сурка» и «вечном возвращении». Скучно и грустно находить в старых книгах пассажи, написанные как будто про сегодня. Что же, столько лет прошло, и ничего не изменилось? И тем не менее когда во французском романе 1844 года встречаешь сообщение, что народ, подозрительно относящийся к оспопрививанию, вместо «ты мне надоел» (а говоря современным языком, ты меня достал), говорит: «Ты меня вакцинируешь», – становится понятно, что от прежних времен ушли мы очень недалеко.

Подорваться на салате

Еще о том, как устаревают слова. Есть такое выражение – «подорваться на салате». Употребляется оно, разумеется, не только в прямом, но и в переносном смысле: приняться за дело с таким пылом, что довести его до конца уже не хватает сил. Я была уверена, что выражение это известно всем, однако оказалось, что молодые (плюс-минус тридцать лет) существа слышат его впервые в жизни. Впрочем, ничего удивительного: они же не знают, что такое ведро салата оливье или корыто винегрета. А на современном диетическом салатике с веточкой рукколы, одной маслиной и двумя орешками подорваться невозможно.

Большевики вас обманывали

На парижской конференции, посвященной всемирной славе Шатобриана, в перерыве за обедом шла общая беседа. Щеголеватый шатобриановед из Канады рассказал с изумлением, что некая дама, которую он впервые увидел на этой конференции (как потом оказалось, прапраправнучатая племянница гения), через три минуты знакомства отвела его в сторону и поведала, что Шатобриан был слаб в постели и г-жа Рекамье очень этим огорчалась. Канадец, даром что не мальчик (лет 60–65), был явно смущен. Мне бы промолчать. А я возьми да и скажи, что вот, мол, у нас после перестройки появилась манера говорить: «Большевики от вас скрывали, что…» – а дальше могла быть любая чушь. Так вот, в этом случае правильная формулировка была бы: «Большевики от вас скрывали, что Шатобриан был слаб в постели». Канадец смутился еще сильнее.

Люди и книги

Еще о защите моей диссертации

О том, как я перед самой церемонией поднимала свой моральный дух чтением Венедикта Ерофеева, я уже рассказала. Но об этой защите можно вспомнить еще несколько деталей. Во-первых, как я уже говорила, репутация моего героя, Шатобриана, в советское время была, мягко говоря, неоднозначной. Когда я приехала в Ленинград договариваться о «внешнем отзыве» на диссертацию, мудрейший Петр Романович Заборов, услышав, о ком я ее написала, отступил на два шага назад и воскликнул: «А что, в Москве уже позволяют защищаться по Шатобриану?» На самой защите вопрос о политических взглядах Шатобриана не поднимался до того момента, когда один из членов ученого совета, очень пожилой специалист по русскому фольклору (!), не решил осведомиться у Леонида Генриховича Фризмана, моего первого оппонента, а отражен ли в диссертации тот факт, что Шатобриан был реакционером. Леонид Генрихович замялся. И вот в эту секунду я абсолютно успокоилась, поняла, что я знаю про Шатобриана, может быть, и не все, но явно больше, чем все члены ученого совета вместе взятые, и, мысленно отодвинув Фризмана в сторону, сказала: «Давайте я объясню!» И объяснила – между прочим, практически не покривив душой, – что к моменту Июльской революции Шатобриан был в оппозиции к королевской власти и недаром во время самой революции студенты носили его на руках с криками «Да здравствует свобода слова!» Все изумились, облегченно вздохнули (отмазка есть), и защита потащилась дальше. Это – первый сюжет.

А второй связан с моим вторым оппонентом, Маргаритой Васильевной Разумовской. Про нее я помню три вещи:

1) Маргарита Васильевна после моей защиты в ходе беседы с каким-то третьим лицом (не помню кем) отозвалась обо мне как о «породистой девушке», что было абсолютно незаслуженно и объяснялось, по-видимому, тем, что на защите у меня к черному свитеру была приколота маленькая камея, доставшаяся от бабушкиной приятельницы.