Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

В поэме Оксаны Васякиной таким же универсальным образом становится «Сибирь». И все, о чем идет речь в стихотворении, все приметы той жизни – климат, тяжелая монотонная работа, еловые ветви, которые падают с едущих на кладбище грузовиков, – все работает на эту единственную, но всеобъемлющую метафору. Сибирь Васякиной – не просто географическое пространство. Это пространство мифологическое, царство мертвых. Мир, в котором нет смерти (строфа про еловые ветки), нет времени (строфа про часы), но в котором живет любовь – вполне овеществленная и материальная (строфа про еду). В конечном итоге «Сибирь» в ней показана как «страшная земля»: пространство, с одной стороны, не приспособленное для человеческой жизни, с другой – никогда не отпускающее своих обитателей.

Другой знаменитый текст – «Я была рада, когда бабушка умерла» Екатерины Симоновой. Обыденная, вполне житейская история старческого безумия и смерти бабушки превращена в историю о столкновении с потусторонним миром. Все зависит от того, как толковать те факты, которые сухо излагает поэт. А факты изложены так, что толковать их можно и «реалистически», и «метафизически». А значит, у поэта есть «талант двойного зрения», есть умение превращать детали повседневной действительности в развернутую метафору. А значит, и здесь мы имеем дело не просто с бытописанием, но – с поэзией.

Вообще, применительно ко всем стихотворениям: именно это вот умение превратить факты повседневной жизни в развернутые метафоры говорит нам о том, что эти верлибры являются именно литературой и ничем иным. Метафоры задевают самые глубокие слои нашего подсознания, превращают обыденность в миф о смерти и воскресении, где стихотворение Симоновой – рассказ об умирании, стихотворение Васякиной – о мытарствах души в потустороннем мире, а стихотворение Рымбу – о воскресении. Ну а миф о воскресении – это тот миф, который не может оставить равнодушным ни одного из читателей.

Другая сторона вопроса состоит в том, что, приобретая черты литературного произведения, эти тексты не теряют и силы прямого высказывания, поста в «Фейсбуке». Особенно учитывая тот факт, что именно в «Фейсбуке» вперемежку с обычными постами они и появляются. Актеры говорят, что ни один, даже самый великий актер не в силах переиграть ребенка или животное. Так вот, в каком-то смысле ни одно, даже самое великое стихотворение не может быть сильнее прямого и честного высказывания обычного человека.

Под такие прямые высказывания эти стихи и мимикрируют. Их лирический герой неотличим от автора, их язык – от языка соцсетей, а происходящие в них события являются частью авторской биографии. Они искусственны в той мере, которую требует искусство, но при этом их «искусственность» затушевана, скрыта от читателя. Это искусство скорее в его японском понимании, когда оно неотличимо от природы.

Надо сказать, что открытие этой вот гипнотической силы обыденной действительности – это то, что современная поэзия может записать себе в актив. Но стоит сказать и о том, что в последнее время таких стихов стало слишком много. Открытие постепенно становится приемом, и не за горами этап, когда его освоят и откровенные графоманы. Так что будем надеяться, что это всего лишь страница – яркая, может быть, самая яркая и значимая в современной поэзии, но, надеюсь, никак не последняя. Чего, думаю, не хотели бы и сами поэты.

Константин Комаров Об Иване Полторацком и о практике современных «филоложных» стихотворцев

Михаил Гаспаров в своих знаменитых «Записях и выписках» рассуждал об антиэгоцентризме филологии: «Ю. М. Лотман сказал: филология нравственна, потому что учит нас не соблазняться легкими путями мысли. Я бы добавил: нравственны в филологии не только ее путь, но и ее цель – она отучает человека от духовного эгоцентризма. (Вероятно, все искусства учат человека самоутверждаться, а все науки – не заноситься.) <… > Филология изучает эгоцентризмы чужих культур, и это велит ей не поддаваться своему собственному»[55].

К сожалению, практика многих современных «филоложных» стихотворцев свидетельствует, что сей завет патриарха отечественной филологической мысли ими игнорируется. В своих стихах они цветистой клюквой развешивают артефакты примитивной научной нахватанности, сочтя себя, вероятно, владеющими тайным знанием небожителями, но на деле выглядят нелепо и пародийно. Постыдная посредственность стихопродукции при этом не осознается никак, ибо логика таких доморощенных жлобят и снобчиков прочней и неуязвимей титанового бревна: я окончил филфак (с придыханием), поэтому стихи мои гениальны по умолчанию, впрочем, вам, черни и быдлу, не понять, не взлететь в те надречевые сферы, коими опалены мои крыла.

Новосибирский стихач-хохмач Иван Полторацкий – едва ли не образцовый пример подобного скоморошества, Репетилов с претензией на Чацкого (если не на самого Грибоедова), крепко оглоушенный типичным набором комплексов местечкового гения.