Как мы не стали бандой

Поминки проходили в кафе, в десяти минутах езды от МКАД. Сев за стол, Линькович полюбовался на витки из ветчины, он их не ел лет шесть, а ведь когда-то без них рюмку водки не представлял.

Да и вообще весь стол был напоминанием из юности: сытненько и скромненько. Пользуясь случаем, Стас вдоволь наложил себе винегрета, его по старой памяти он отличал от прочих салатов.

Выпили за Никиту, молча и не чокаясь. Потом вторую, за мать, она как раз прилетела из Германии. Потом за детей — оказывается, одноклассник оставил одну семью в Германии, а вторую слепил уже здесь, трое детей от двух браков сидели рядом, жены о чем-то тихо переговаривались между собой.

— Старшая дочка, стервозина, не пришла, — шепнула Стасу Люда.

— Какая старшая?

— Вторую жену он с дочкой взял, уже почти взрослой, заботился как о родной, от папы биологического только деньги, хоть на этом спасибо, а Никита все для нее, ай нет, вот она Даша.

В кафе влетела красивая девочка, на вид лет четырнадцати.

«Расти быстрей», — слишком громко подумал Стас.

— Не пялься на молоденьких, — грозно сказала Люда.

— Да мне что, — слишком быстро ответил Линькович, — она кого-то напоминает.

Суетливое вранье вдруг оказалось правдой. Даша действительно кого-то напоминала. Не из этой и даже не из прошлой жизни. Чтобы проверить ощущения, Стас пошел поговорить с женами покойного и заодно переброситься словом с девочкой. Однако по дороге пришлось выпить еще одну за душевные качества Никиты, а девочка куда-то отошла, и Линькович полчаса слушал неинтересный рассказ о том, как нелегко устраивалась жизнь покойника в Германии и здесь.

Только девочка вернулась, Стаса позвала к себе учительница, и он послушно, как в седьмом классе, пошел к ней…

Сочиняя письмо про похороны, Линькович понял — кроме Яны, ему об этом и написать некому. И вообще поговорить не с кем. Ладно семья, но друзья и даже хорошие приятели тоже остались в прошлой жизни. Не говорить же по душам с Феодосием.

Сидеть за столом с теми, кто все время хотел попросить у него деньги, было неприятно, а с новыми знакомыми, такими же, по сути, бизнес-опциями, как он, дружить опасался. «С волками жить, без яик выть», — очень верно сказал как-то знакомый из «Морган Стэнли». Разве что Костян заскакивал из Израиля, но как-то на бегу, редко и не по существу.

Роман Стаса и Яны возобновился не в Лондоне, который их свел, и не в Москве, и даже не по-киношному в Париже. Линькович заехал в Ним, провел с семьей положенные два дня и уже думал двигать в сторону Марселя, чтобы лететь в Москву, как вдруг в уголке экрана ноутбука светанулся конвертик.

Яна писала о всякой всячине и между прочим помянула, что зависла в Барселоне, «потому что твои соотечественники удивительные раздолбаи и на переговоры о новом фестивале прикатили с неготовыми документами, но зато с готовыми на все девками». Стас посмотрел на карту и на расписание поездов до Барселоны.

Когда за ужином, где-то рядом с Рамблой, Яна, ругаясь сразу на русском, иврите и английском, описывала свои рабочие мучения, Линькович понял, что изменилось в ней за тринадцать лет.

Янина Герцштейн, московская школьница и студентка, была совершенно очевидной еврейкой, но старалась этого не подчеркивать и вообще как-то на общем фоне не выделяться. Поэтому волосы носила туго зачесанными, блузки и майки были свободными и никогда не обтягивающими. И вообще она с успехом прикидывалась серенькой мышкой. Если б Стас уже подростком не ходил с ней летом на речку, то мог бы и не догадаться, что у Яны фантастическая фигура и совершенно невероятная грудь, лучше, чем у итальянской певицы Сабрины. А когда у них уже начался роман, Линькович ждал момента, когда она распускала волосы, после этого его уже невозможно было остановить.

Янина Герцштейн, по мужу Фридер, продюсер и гражданин мира, не боялась подчеркивать ни свои формы, ни свои волосы, ни того, что на нее должны пялиться. А ослепительно красная помада была, на вкус Стаса, уж немножко множко.

Именно ради исправления образа он неожиданно притянул Яну к себе и начал губами снимать помаду с губ. Та слегка опешила, но тут же практически перешла в контратаку.

Утром в гостиничном номере Стас наконец включил телефон, нашел пять пропущенных звонков Лакринского, отзвонился, послышал возмущенный клекот, пообещал искупить и к вечеру быть в Москве.

Яна задумчиво курила.

— Работа дергает, да мне, наверное, тоже пора. Спасибо, Стас, ты мне вернул веру в то, что я еще чего-то стою как бабель.

За следующие десять минут Линькович узнал, что Яна бросила первого мужа ради архитектора Антонио Малезани из Неаполя. Любила она его без памяти и именно поэтому отвергла робкую попытку господина Фридера (он хороший дядька, лет на одиннадцать старше, добрый, заботливый, Арик его любит, только тоска смертная) возродить их брак. Через полгода выяснилось, что Малезани гей и женился на Яне, только чтобы позлить своего бывшего партнера. Который тут же как раз и нарисовался.

— Два года продолжался этот чертов ад, Стас, ты даже не представляешь.