Как мы писали роман

"Jephson, MacShaughnassy, and Self"; and of Brown's name I find henceforth no further trace.	На нем присутствовали только Джефсон, Мак-Шонесси и я, и в дальнейшем имя Брауна больше не упоминается.
On Christmas eve we three met again, and my notes inform me that MacShaughnassy brewed some whiskey-punch, according to a recipe of his own, a record suggestive of a sad Christmas for all three of us.	В сочельник мы трое встретились снова, и из записей видно, что Мак-Шонесси сварил пунш с виски по своему собственному рецепту, и я помню, какими печальными для всех троих были последствия этого рождественского вечера.
No particular business appears to have been accomplished on either occasion.	Но ни на одном из этих собраний мы ничего не обсуждали.
Then there is a break until February 8th, and the assemblage has shrunk to "Jephson and Self."	Затем следует перерыв до восьмого февраля, когда собрались только Джефсон и я.
With a final flicker, as of a dying candle, my diary at this point, however, grows luminous, shedding much light upon that evening's conversation.	Но тут мой дневник, как догорающая свеча, дал последнюю вспышку и озарил ярким светом беседу этого вечера.
Our talk seems to have been of many things--of most things, in fact, except our novel.	Мы говорили о многих вещах - кажется, почти обо всем, кроме нашего романа.
Among other subjects we spoke of literature generally.	Между прочим, мы говорили и о литературе вообще.
"I am tired of this eternal cackle about books," said Jephson; "these columns of criticism to every line of writing; these endless books about books; these shrill praises and shrill denunciations; this silly worship of novelist Tom; this silly hate of poet Dick; this silly squabbling over playwright Harry.	- Я устал от этой вечной болтовни о книгах, -сказал Джефсон, - от целых столбцов критики по поводу каждой написанной строчки, от бесконечных книг о книгах, от громких похвал и столь же громких порицаний, от бессмысленного преклонения перед прозаиком Томом, бессмысленной ненависти к поэту Дику и бессмысленных споров из-за драматурга Гарри.
There is no soberness, no sense in it all.	Во всем этом нет ни беспристрастных суждений, ни здравого смысла.
One would think, to listen to the High Priests of Culture, that man was made for literature, not literature for man.	Если послушать Верховных Жрецов Культуры, то можно подумать, что человек существует для литературы, а не литература для человека. Нет.
Thought existed before the Printing Press; and the men who wrote the best hundred books never read them.	Мысль существовала до изобретения печатного станка, и люди, которые написали сто лучших книг, никогда их не читали.
Books have their place in the world, but they are not its purpose.	Книги занимают свое место в мире, но они не являются целью мироздания.
They are things side by side with beef and mutton, the scent of the sea, the touch of a hand, the memory of a hope, and all the other items in the sum- total of our three-score years and ten.	Книги должны стоять бок о бок с бифштексом и жареной бараниной, запахом моря, прикосновением руки, воспоминанием о былых надеждах и всеми другими слагаемыми общего итога наших семидесяти лет.
Yet we speak of them as though they were the voice of Life instead of merely its faint echo.	Мы говорим о книгах так, будто они - голоса самой жизни, тогда как они - только ее слабое эхо.
Tales are delightful _as_ tales--sweet as primroses after the long winter, restful as the cawing of rooks at sunset.	Сказки прелестны как сказки, они ароматны, как первоцвет после долгой зимы, и успокаивают, как голоса грачей, замирающие с закатом солнца.