Как написать Хороший текст. Главные лекции

ЗИМА ПРИШЛА В СУРОВОСТИ,
А ПРИНЕСЛА СНЕЖНОВОСТИ.
ВСЁ ПОЛЕ СНЕГОМ ЗАМЕЛО,
БЕЛЫМ-БЕЛО, МЕЛЫМ-МЕЛО,
НА ПОЛЕ СНЕГОЛЫМ-ГОЛО,
И НАД УКРЫТОЙ ТРОПКОЮ,
НАД СТЕЖКОЙ НЕПРИМЕТНОЮ,
СНЕГЛАДКОЮ, СУГРОБКОЮ,
ПОЧТИ ЧТО БЕСПРЕДМЕТНОЮ,
ТУДЫ-СЮДЫ, СЮДЫ-ТУДЫ
БЕГУТ СНЕГАЛОЧЬИ СЛЕДЫ,
КАК ЗИМНИЕРОГЛИФЫ,
СНЕГИПЕТСКИЕ МИФЫ.

В ЛЕСУ ДУБЫ НЕМНОГИЕ,
СНЕГОЛЫЕ, СНЕЖНОГИЕ.
ВИСЯТ НА КАЖДОЙ ЕЛОЧКЕ
СНЕГВОЗДИКИ, СНЕГОЛОЧКИ.
И СНЕГОЛОВАЯ СОСНА
СТОИТ ПРЯМЕЕ ДРОТИКА.
СУГРОБОВАЯ ТИШИНА.
СНЕГРАФИКА. СНЕГОТИКА.

Разумеется, Моршен целиком и полностью был опрокинут в довоенное время. Он никогда не забывал, что он глубоко советский человек: заветы 20–30-х годов и советскую литературную тайнопись он унес с собой в свободную калифорнийскую жизнь. Одно из его ключевых программных стихотворений посвящено мифу о Гумилеве. Знаете, в 1921 году в Петрограде Блок читал свою речь, в которой он говорил, что скоро над Россией опустится тьма и все мы будем перекликаться во тьме именем Пушкина. 7 августа 1921 года арестовали Гумилева. И очень скоро интеллигенция в России стала перекликаться именем не Пушкина, но Гумилева. Пушкина, впрочем, тоже, но уже – и Гумилева. Стихотворение Моршена именно об этом.

С ВЕЧЕРНЕЙ СМЕНЫ, СВЕРСТНИК МОЙ,
В МЕТЕЛЬ, ДОРОГОЮ ВСЕГДАШНЕЙ
ТЫ ВОЗВРАЩАЕШЬСЯ ДОМОЙ
И СЛЫШИШЬ БОЙ ЧАСОВ НА БАШНЕ.

ПО СКОЛЬЗОТЕ ТРОТУАРНЫХ ПЛИТ
ТЫ ПРОБИРАЕШЬСЯ ВДОЛЬ ЗДАНЬЯ,
ГДЕ ИЗ ДВЕРЕЙ ТОЛПА ВАЛИТ
С ОЧЕРЕДНОГО ЗАСЕДАНЬЯ.

И, ТВОЙ ПЕРЕСЕКАЯ ПУТЬ,
СПОКОЙНО ПРОПЛЫВАЕТ МИМО
ЛИЦО СКУЛАСТОЕ И ГРУДЬ
С ЗНАЧКОМ ОСОАВИАХИМА.

И ВДРУГ СКВОЗЬ ВЕТЕР И СКВОЗЬ СНЕГ
ТЫ СЛЫШИШЬ ШЕПОТ ВДОХНОВЕННЫЙ.
ПРИСЛУШАЙСЯ: «…ЖИВУТ ВОВЕК».
ЕЩЕ: «А ЖИЗНЬ ЛЮДЕЙ МГНОВЕННА…»

О СТРОК ЗАПРЕТНЫХ ВОЛШЕБСТВО!
ТЫ ВЗДРАГИВАЕШЬ. ЧТО С ТОБОЮ?
ТЫ ИЩЕШЬ ВЗГЛЯДОМ.
НИКОГО! ОПЯТЬ НАЕДИНЕ С ТОЛПОЮ.

ЕЩЕ ЧАСЫ НА БАШНЕ БЬЮТ,
А ИХ УЖ ЗАГЛУШАЕТ СЕРДЦЕ.
ВОТ ТАК ДРУГ ДРУГА УЗНАЮТ
В МОЕЙ СТРАНЕ ЕДИНОВЕРЦЫ.

После чтения стихов Николай Николаевич потребовал, чтобы магнитофон был выключен, и только тогда стал рассказывать мне о своей жизни. Надо добавить, что все это происходило зимой, пусть и калифорнийской, но все-таки достаточно прохладной. Время было за полночь. На плите стояли какие-то чаны, тазы, какие-то короба, и отовсюду торчала рыба, которую сам Моршен ловил, прогуливаясь на каноэ. И вот там буквально повсюду лежали совершенно небывалые балыки, – никогда ничего подобного я не видел. Ну, и самогонка, конечно, – целая батарея бутылей. Я сидел на струганой скамейке, а он все наливал, наливал. Я чувствовал, что весь пылаю, но загадочным образом не пьянею: потому, во-первых, что мне интересно.

Я спросил, почему, собственно, он выбрал именно Монтерей.

И вот он рассказывает:

– Дело в том, что в 1947 году, когда мы вместе с отцом находились в Гамбурге, бывшем тогда английской зоной оккупации, мы сидели в лагере для перемещенных лиц и слушали радио. А радио передавало не только немецкую музыку, но и Москву, что, конечно же, было интересно, поскольку все боялись депортации. И вот я слушал выступление Ильи Эренбурга: «Эмигранты, соотечественники, партия и правительство предлагают вам вернуться домой. Родина прощает вас. Возвращайтесь и трудитесь на благо советского народа. Но только если кто из вас будет долго раздумывать, а то и бежать в сторону, – продолжил Илья Григорьевич, – мы вас со дна морского достанем».

Произносил ли Эренбург эти слова, слышал ли их Моршен, или он их придумал в оправдание своей судьбы, – не имеет значения. Психическая реальность – такой же тип реальности, как и физическая. Он услышал так и испугался до хребта своего.

– Я уехал в Америку в 1950 году. Сперва преподавал в Сиракузах, потом я переехал в Калифорнию: подальше, подальше. А дальше-то некуда – дальше океан. Поэтому я выбрал самый западный мыс – Монтерей, и остался здесь».

К тому времени, когда происходил наш разговор, Моршена уже неоднократно звали вернуться на родину. «Мы вас устроим наилучшим образом, – говорили ему. – Вы получите премию, у вас будут книги, будет собрание сочинений, будет ЦДЛ и все остальные аббревиатуры».