Как нашли убийцу? Каждое тело оставляет след

В одном из моих первых воспоминаний об отце его раздирает кашель, он дрожит и обильно потеет, в то время как маленький ребенок заползает к нему в кровать. Отец подхватил пневмонию, когда лежал в мокрой траве на горе Кэрфилли во время службы в ополчении. Это было еще до появления Национальной службы здравоохранения, а также до общедоступных противомикробных средств, и я до сих пор отчетливо помню страх от осознания того, что отец может умереть. Единственное, что приносило ему облегчение – это горячая вода с лимоном, кувшины с которой стояли у кровати. В те дни человек либо шел на поправку, либо умирал. Кашель приходилось сдерживать, чтобы никто не заподозрил туберкулез: неизлечимый в ту пору, он становился позорным клеймом. Мое следующее воспоминание об отце еще более яркое: он нависает надо мной, лежащей в кровати, с заплаканным лицом – что казалось мне весьма необычным – ведь та же самая пневмония теперь была у меня, его маленькой девочки, и я стремительно угасала у него на глазах.

К тому моменту медицина немного продвинулась вперед, и врач дал мне таблетки M&B – единственное доступное на тот момент лекарство. M&B означало «Мэй & Бейкер» – это была фармацевтическая компания, которая в 1937 году разработала Сульфапиридин. Это один из сульфамидных препаратов, исследования которых были начаты в Германии еще в 1906 году. Порошки и таблетки M&B стали волшебным средством от многих бактериальных болезней, от проказы до гонореи. Именно они спасли Уинстона Черчилля от пневмонии, позволив ему дальше вести войну. Теперь эти препараты почти не используют из-за побочных эффектов, однако в 40-х они спасли множество людей от заражения крови и от смерти, что могли принести даже легкие бактериальные инфекции. Когда мне исполнилось семь, меня уже считали болезненным ребенком, так что я получала изрядную дозу M&B.

Еще одним днем, навсегда отпечатавшимся в моей памяти, стала одна жаркая солнечная пятница. Пятница означала… рыбу с картошкой-фри. И когда звонок огласил конец учебного дня, я первой выбежала из школьных ворот и сломя голову понеслась по разделявшей школу и нашу улицу зеленой лужайке. Мы жили всего в паре сотен метров, однако в семь лет даже такое расстояние может показаться несколькими милями. Как бы то ни было, горя от нетерпения, я мчалась со всех ног, зная, что мама, которая сама делала картошку-фри каждую пятницу на обед, уже заканчивает.

Когда я добежала до дома, входная дверь оказалась открытой, как и в остальных домах, и я бесшумно прокралась в прихожую и спряталась за стенкой между кухней и столовой. Какая же дурацкая планировка была в том доме! Холодная кладовая располагалась почему-то в столовой, а не на кухне. Я по сей день не знаю зачем, однако я ждала там, задержав дыхание, когда мимо пройдет мама. Она меня не слышала.

Я все ждала и ждала, пока наконец она не подошла совсем близко, и тогда я выскочила с криком «Бу!»; от испуга моя мама отпрянула назад, как я и планировала, однако шутка длилась недолго. Мама несла в руках сковороду с раскаленным жиром, чтобы поставить ее охлаждаться в кладовой, и я оказалась у нее на пути.

Когда она отпрянула, сковорода вылетела у нее из рук. Раскаленное масло выплеснулось, и я словно увидела, как оно застыло в воздухе прямо передо мной. Затем оно опустилось, накрыв, словно волной, мои волосы и голову, шею и лицо. Я кричала без остановки.

Я до сих пор помню эту боль. Я до сих пор помню этот крик, который словно доносился откуда-то еще, хотя на самом деле исходил из моего рта, даже не думая затихать. Я помню, как прибегали, взбудораженные моими воплями, соседи.

Дальше я не помню ничего до того момента, как спустя какое-то время в комнату ворвался мой отец. По сей день я вижу ужас в его глазах, когда он осознал, что это крошечное создание, обмотанное бинтами, из-под которых виднелись только глаза и нос, было его дочерью. Моя мама стояла, прислонившись к двери, и смотрела, просто смотрела, как отец встал передо мной на колени. Кажется, он так до конца и не простил ее за тот случай. Мне пришлось ходить с перемотанной бинтами головой еще два года. Случись такое сейчас, приехала бы скорая, мне бы сделали пересадку кожи и обеспечили наилучшее лечение, но тогда НСЗ существовала всего два года, и в моем распоряжении был лишь местный врач и лекарства, которые он мог достать. Возможно, именно поэтому отметина о том дне осталась со мной навсегда: даже сейчас, 70 лет спустя, мне приходится тщательно укладывать волосы, чтобы скрыть шрамы.