Как настоящий мужчина

— Чтобы Кулас затеял драку, это что-то значит! — воскликнул дядя. — Он был всегда таким тихоней, мы его даже прозвали девчонкой.

Я предпочел не распространяться на эту тему и молча принялся за ужин. Помыв тарелки, я ушел к себе, переоделся и уже в постели перечитывал свое письмо. Мне показалось, что я уж больно расхвалил себя. Я выглядел в письме этаким «красавчиком», как называют в Америке подобных людей, мне стало стыдно, подумалось, что дядя Сиано мог бы и меня назвать болтуном!

Я в клочья порвал письмо и решил написать завтра другое, но на следующий день проспал, на меня навалилась куча всяких дел, пришлось поехать с Эдди и Энни за город, вернулись мы вечером очень поздно. Я все никак не мог понять, отчего это Эдди не может поехать с Энни вдвоем. Но ни разу не спросил его об этом.

Дни шли, я забыл про свое намерение. Каждый день что-нибудь происходило: то открылись пляжи на Джоуне-Бич и другие на Кони-Айленд, то зоопарк в Бронксе, то ботанические сады и парки. Было так интересно убегать из дому просто поглазеть на девчонок в летних платьицах с открытыми плечами и юбками, развевающимися на влажном ветерке.

1 июля я снова получил письмо из дома, на сей раз от отца. Он писал, что льют проливные дожди, на несколько дней пришлось прервать работы на плотине, нет сил сражаться с ливнями. Отца очень беспокоила плотина. Дядя Сиано во время работы сильно простудился и пролежал несколько дней с высокой температурой, но сейчас поправился. Он собирается ехать в Манилу, приближается 4 июля 1946 года — очень важный день для всех филиппинцев, день провозглашения независимости нашей страны и создания Филиппинской республики^[52]. Дядя не хочет пропускать такого события, поэтому перестал ходить на работу, чтобы побыстрее поправиться от простуды.

Мне трудно без помощника, — писал отец. — Когда дядя Сиано слег, я остался один. Почти все опытные работники ушли из баррио к американцам на военную базу. Там работать легче и платят больше. Грустно смотреть, как уходят к американцам за большими деньгами люди! Землю обрабатывать некому, и поля стоят сжигаемые солнцем и заливаемые дождями… Жаль земли.

Отец рассказывал, как живет семья, как тетя Клара помогает маме по хозяйству и больше не торгует на базаре — не хочет оставлять больного дядю Сиано одного.

С письмом отца случилось то, что и с письмом от дяди Сиано: я не успел на него ответить. 4 июля состоялся пикник в честь независимости Филиппин — Дня независимости нашей собственной страны.

Громкоговоритель разносил коротковолновую передачу о торжествах в Маниле. Мы жадно ждали момента, когда оркестр грянет филиппинский национальный гимн, означающий, что в Лунете^[53] спущен американский флаг и вместо него поднят наш, филиппинский. Для нас здесь, в американском парке, в 12 тысячах миль от Манилы, это был поистине драматический момент. Когда отзвучал гимн, мы бешено хлопали в ладоши, будто сами находились в Лунете.

Все кричали «мабухай!». Это удивительно емкое филиппинское выражение может означать «да здравствует», но вместе с тем употребляется как «привет», «до свидания», «спасибо», «ура», «за ваше здоровье» и в других случаях, означающих радость и дружеские чувства. Это удивительное слово, подобного в английском языке нет.

Во время пикника мы не раз кричали «мабухай!».

Накануне Дня труда^[54], когда город охватило какое-то грустное настроение, я получил еще одно письмо из дома. Письмо было от тети Клары. Сердце мое запрыгало, будто детский мячик, — до этого тетя Клара никогда не писала. Я буквально растерзал конверт, стараясь побыстрее добраться до письма. Оно было написано по-тагальски.

Дорогой Криспин, твой дядя Сиано умер. Мы его сегодня похоронили…

Слова запрыгали перед глазами, читать дальше было невозможно. Хотелось кричать, кататься по полу, биться головой о стену. Я разрыдался.