Как натаскать вашу собаку по античности и разложить по полочкам основы греко-римской культуры

φαίνεταί μοι κῆνος ἴσος θέοισιν
ἔμμεν’ ὤνηρ, ὄττις ἐνάντιός τοι
ἰσδάνει καὶ πλάσιον ἆδυ φωνεί —
σας ὐπακούει
καὶ γελαίσας ἰμέροεν, τό μ’ ἦ μὰν
καρδίαν ἐν στήθεσιν ἐπτόαισεν,
ὠς γὰρ ἔς σ’ ἴδω βρόχε’ ὤς με φώναι —
σ’ οὐδ’ ἒν ἔτ’ εἴκει,
ἀλλ’ ἄκαν μὲν γλῶσσα †ἔαγε† λέπτον
δ’ αὔτικα χρῶι πῦρ ὐπαδεδρόμηκεν,
ὀππάτεσσι δ’ οὐδ’ ἒν ὄρημμ’, ἐπιρρόμ —
βεισι δ’ ἄκουαι,
†έκαδε μ’ ἴδρως ψῦχρος κακχέεται† τρόμος δὲ
παῖσαν ἄγρει, χλωροτέρα δὲ ποίας
ἔμμι, τεθνάκην δ’ ὀλίγω ‘πιδεύης
φαίνομ’ ἔμ’ αὔται·
ἀλλὰ πὰν τόλματον ἐπεὶ †καὶ πένητα†

– Ну… Для меня все это китайская грамота, хоть она и греческая. Прочти вслух.

И вот будний день, полдвенадцатого утра, главный магазин Foyles на Черинг-кросс-роуд, и я тут читаю своей собаке стихи Сапфо о страсти и ревности… Впрочем, они, наверное, и пущих чудаков видели. Стоит отметить, что сотрудник магазина на нас едва взглянул. Я дочитал и перевел, снова довольно сбивчиво, потому что уже слегка подзабыл греческий: «Тот человек кажется мне равным богам, который, сидя напротив тебя, слушает, как ты сладко говоришь и прекрасно смеешься. Сердце трепещет у меня в груди; даже если я смотрю на тебя недолго, я больше не могу говорить; но как будто мой язык [сломался], и легкое пламя бежит у меня под кожей. Глаза не видят, в ушах звенит, я покрываюсь холодным потом, меня всю охватывает дрожь, я зеленее травы и как будто почти мертва. Но все нужно выдержать, ведь даже бедняк…»[92] И здесь текст обрывается.

– А что это за странные крестики? – спросила Уна, когда я закончил.

– Они означают, что в тексте пропуск. Этот пропуск выделяется крестами (crux), а между ними ставятся слова, которые, по мнению ученого (или многих ученых), могут заполнить этот пропуск по смыслу и при этом соотноситься с темой произведения и стилем поэта. Такая работа очень сложна (и требует массы усилий). Если прочитать оба эти стихотворения параллельно, видно, что Катулл почти буквально переводит Сапфо.

В обоих человек сидит напротив возлюбленной и из-за близости к ней называется божественным. Оба поэта, используя выразительный язык тела, описывают неспособность говорить из-за охватившей страсти. Оба очевидно искренны и говорят о любви и ревности. Остается непонятным, почему Катулл некоторые вещи передает или подчеркивает иначе, чем Сапфо. Мы предполагаем, что Лесбия, к которой он обращается, – это Клодия. Разумеется, это имя в переводе стихотворения Сапфо получает дополнительный смысл, так как эта поэтесса была с Лесбоса.

У Катулла место действия, возможно, – дом самой Клодии и ее мужа; ее муж вполне может быть тем самым сидящим напротив нее человеком. От этого усиливается чувство сладостной зависти.

Во второй строке Катулл снова использует слово ille – «тот человек». У Сапфо это κῆνος, означает то же, но она его не повторяет. У Катулла подчеркивается чувство соперничества: тот человек, тот самый!

Сапфо говорит, что этот человек равен богам; Катулл заходит еще дальше и задается вопросом, дозволено ли человеку превосходить богов (fas). Мы уже встречали понятие nefas – что-то запретное, святотатственное, – а fas означает что-то, позволенное богами. Катулл не хочет своими рьяными заявлениями гневить богов. А зачем он тогда так говорит? Эта та самая легкая ирония, которой примечателен Катулл.

Стихотворение Сапфо могло быть написано для исполнения на свадьбе, а могло быть и совершенно искренним. А от своеобразия Катулла просто бросает в дрожь. Он говорит также о праздности – otium, – это очень милое римскому сердцу понятие, означает, по сути, свободное время, досуг. Некоторые полагают, что эту строфу в стихотворение добавили по ошибке, а другие видят в ней развитие его обычной тематики. Он в шутку бранит себя, заявляя, что вся эта праздность ему вредна. Разумеется, мы знаем, что это не так.

Поэты перекликаются друг с другом, показывая, что любовь и ревность одновременно универсальны и индивидуальны, что время – не преграда для чувств.

Я вернул лебовские книжки на полку. Пора было отправляться в Literary Review.

Мы прошли через Сохо – там вечно происходят какие-то переделки, и район уже начал терять многие из своих увеселительных заведений и потихоньку превращаться в расширение Риджент-стрит, но контора Literary Review, расположенная над типографией Andrew Edmunds, все еще находится в каком-то другом времени.