Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Тов. Ярославский с сочувствием отозвался на выступление Илиодора, представив его выразителем «настроений определенной части народных низов» и призывая «чрезвычайно бережно относиться к этому новому явлению».

Мне статья тов. Ярославского не понравилась. Как можно было доверять такому пройдохе и оборотню, бывшему черносотенцу, распутинцу и антисемиту, кстати сказать – провозглашавшему себя ныне «патриархом всея Руси»?! И это – наряду с борьбой власти против религиозных суеверий, с одной стороны, и мерами против представителей рационалистического религиозного сектантства – добролюбовцев, «малеванцев», меннонитов, последователей Толстого, с другой! В Москве перестало действовать Общество истинной свободы в память Л. Н. Толстого, закрылся Объединенный совет религиозных общин и групп, прекратились собрания в Газетном переулке, не работала больше типография Общины-коммуны «Трезвая жизнь» – общины-коммуны, объединявшей главным образом ремесленников, людей труда. Эти люди, без сомнения, заслуживали большего доверия, чем клоун «от религии», насквозь фальшивый и расчетливый, монах-карьерист Илиодор, сегодня расточающий комплименты по адресу революционной власти, а завтра способный так же воскликнуть «Орлы, орлы, орлы!» по адресу ее врагов.

Все это я изложил в резком и откровенном письме, которое отослал Ем. И. Ярославскому.

«…Уважаемый тов. Ярославский, тон мой резок, – писал я в этом письме, – но чувство огорчения за вас, чувство невольного негодования, если хотите, за одного из ответственнейших работников советской власти и РКП, столь мало осведомленного и столь мало считающегося с действительно нарождающимися в народных массах и заслуживающими полного уважения свободно-религиозными течениями и интересами, так велико, что я не мог не излить его в письме на ваше имя.

Я надеюсь, что вы простите мне ту личную обиду, которую я мог вам нанести этим письмом, и попробуете объективно разобраться в положении вещей и дать мне ответ: что ценнее для советской власти – Илиодор и вся вообще, пользующаяся неограниченной свободой собраний, проповеди и культа, Православная Церковь, или же те, гонимые ныне, независимые свободно-религиозные течения, которые так далеко ушли от всяких церквей и культов и которые, во всяком случае, не могут принять на свой счет упрека в затемнении народного сознания?»

И я призывал тов. Ярославского, «вместо того, чтобы забавляться Илиодором, поднять свой голос, где следует, в защиту этих жертв непонимания и скороспелого, «необоснованного», с моей точки зрения, революционного радикализма».

Может быть, Ярославский и не отвечал бы мне, если бы я при этом не переслал ему письма ко мне от одного заключенного в тюрьму юноши-«толстовца» Константина Спицына.

Костя Спицын, который посетил меня в Москве, отказывался по религиозным убеждениям не только от военной службы, но и от всякой «заменяющей ее» работы. Отказывался, например, даже подмести тюремный двор или принять участие в работах по хозяйству. Это был результат какого-то ослепления, непродуманности. Я до сих пор каюсь, что не попытался воздействовать на молодого человека и разъяснить ему, что если он не хочет кому-то, хотя бы и правительству, помогать в дурном, то у него нет никаких оснований отказывать в своей помощи в чем-либо хорошем или безразличном. (Такова моя точка зрения до сих пор.)

Итак, пусть Константин Спицын был неправ, фанатичен, но нельзя было не доверять безусловной искренности этого чистейшего душой, полного одушевления и самоотверженной готовности пострадать за свои убеждения религиозного идеалиста.

«Посмотрите, – писал я Ем. И. Ярославскому о Спицыне, – какое у него настроение, как он страдает, и сравните его положение хотя бы с положением в прошлом тех революционеров-мучеников, которые мужественно страдали за свои убеждения по царским тюрьмам и с которыми, конечно, сталкивались и вы. Сходство окажется полное. И таких много».

Мне кажется, что именно это присовокупленное к моему посланию письмо не могло не произвести впечатления на старого революционера и не могло не побудить его к ответу.

Ответ, глубокий, спокойный, скоро получился.

Привожу здесь полностью этот ответ:

«Москва, 27 июля 1921 года.

Уважаемый Валентин Федорович,