Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Георгиевский был очень занят и потому часто выходил из комнаты. Но он указал нам с Хорошем груду коробок, которые и предложил перебрать нам самим, вынимая из них вещи Толстого. Формально это было неправильно и невыгодно – как для Георгиевского, так и для нас. Но тогда, увлеченные своим делом, мы об этом не подумали и спокойно продолжали работать даже в отсутствие Георгиевского.

Между тем, случилось нам вскрыть одну коробку, в которой значился по описи бриллиантовый перстень, подаренный Толстому тульским фабрикантом-самоварником Баташовым. По условию с Румянцевским музеем перстень тоже переходил в собственность Толстовского музея. Каково же было наше с Хорошем удивление, когда, открывши футляр для перстня, мы никакого перстня в нем не нашли: цело было только пустующее уютное гнездышко, в котором раньше покоился этот перстень.

Открытие так смутило нас, что мы постеснялись (!) довести о нем до сведения Георгиевского.

«Наверное, его заставят разыскивать перстень, – рассуждали мы. – Пожалуй, падет подозрение на него… И мы будем виноваты, что подымем эту кутерьму…»

И мы, двое «толстовцев», были настолько наивны и непрактичны, что, действительно, смолчали, а перстень в опись передаваемых вещей не внесли. Нам и в голову не пришло, что, при обнаружении пропажи впоследствии, можем быть взяты под подозрение, и с основанием, мы сами, как лица, перебиравшие коробки в отсутствие Георгиевского.

Однако вопроса о перстне никогда никто не подымал, что мне непонятно. Или уж в таком плачевном состоянии было в то время в Румянцевском музее дело инвентаризации? Может быть. Не знаю. Но факт тот, что толстовско-баташовский перстень из музейных коллекций исчез.

Правда, тут возможно еще одно предположение, что перстень был изъят когда-то из числа переданных музею вещей самой С. А. Толстой и подарен ею кому-нибудь из сыновей или продан. Но, при ее общительности, она наверное рассказала бы как-нибудь об этом в одной из наших бесед по музейным делам, а между тем ничего подобного я от нее не слыхал. Да и футляр от перстня оставался в музее.

Таким образом, история пропажи перстня остается для меня таинственной и невыясненной до сих пор.

Добавлю, что только в 1928 году, в год 100-летия со дня рождения Л. Н. Толстого, осуществлено было, но уже независимо от моей воли и моего участия, предположение об объединении в музее Л. Н. Толстого относящихся к Толстому художественных коллекций из других музеев и галерей. Меру эту предписало осуществить особое постановление Совнаркома. Сейчас в музее Толстого хранится целый ряд первоклассных художественных произведений, поступивших в него из центральных советских музеев и галерей.

Еще одна довольно странная и комическая, в последнем счете, страница из истории Государственного музея Л. Н. Толстого должна быть здесь освещена.

В. Г. Чертков, которому, при всем его «отрицательном» отношении к музею, видимо, импонировало все же его быстрое развитие, заявил мне однажды, что он был бы не прочь поместить в музее, в его несгораемой кладовой, все свое огромное собрание рукописей Толстого, уже перевезенное из Англии, где оно долгие годы хранилось, обратно в Россию.

Меня порадовали обращение Савла в Павла и перспектива обогащения музея исключительно ценным и важным рукописным собранием. Я ответил Черткову, что музей, конечно, с радостью принял бы на хранение его рукописи и был бы ему глубоко благодарен за это проявление доверия.

Но… появилось одно непременное условие передачи рукописей в музей, тотчас выставленное В. Г. Чертковым: ему должна была быть предоставлена особая комната для разборки рукописей, и притом не какая-нибудь комната, а та, которую он выглядел. Дело шло о вполне изолированной, покойной и удобной комнате с двойными дверями, в которой я жил до своей женитьбы и до переселения во флигель хамовнического дома и которую сейчас занимал мой помощник Хорош.

Условие было трудно, свободных комнат у нас не было, жалко было и обижать Мотю Хороша, но нельзя было, в предвидении огромного вклада Черткова, – вклада, который со временем, конечно, обратился бы в дар, – не пойти престарелому другу Льва Николаевича навстречу. Я принял его условие. Комната была освобождена, Хорош поселился где-то «в закутке», а ключ от бывшей его комнаты вручен Владимиру Григорьевичу.

Чертков, со свойственной ему «энергией» (бессмысленного предпринимательства), начал устраиваться: привез в комнату свой стол, пару стульев и. кровать!

Заметив, кажется, мое удивление, объяснил, что иногда у него бывает потребность отдохнуть, а так как до его квартиры в Лефортове от музея далеко, то он вынужден рассчитывать и на музей, как на место отдыха.

Ну, что ж, великолепно! Чертков, действительно, человек старый, и к слабостям его надо быть терпимым.