Как рождаются и умирают монстры (СИ)

– Вздумала играть со мной, грязнокровка? – прошептал он ей на ухо с четко уловимой угрозой. – Я отучу тебя делать так раз и навсегда.

Гермиона попыталась сопротивляться, когда он отстранился и, обхватив ее за туловище, перевернул на живот. Невербальное Связывающее обвило ее запястья, сцепляя руки между собой и привязывая их к изголовью кровати.

– Что ты делаешь? – проговорила девушка. Голосок дрожал, ее постепенно накрывала паника.

– То, что должен был сделать с самого начала, – произнес он, вставая с постели и расстегивая ремень. Его голос звучал бесцветно и буднично, будто он вел скучнейшую светскую беседу о погоде: – Я был слишком мягок с тобой, грязнокровка. Не объяснил тебе, как нужно вести себя с хозяином. Но сейчас я это исправлю, – он обернул ремень вокруг ладони. – Я навсегда выбью из тебя охоту манипулировать мной.

Гермиона повернулась к нему и, увидев в его руке черный кожаный ремень, взмолилась:

– Прошу тебя, не надо….

Ее глаза быстро наполнились слезами. Она осознавала, что ее ждет. Долохов держался непреклонно. Ни одна эмоция не отразилась на его лице.

– Умоляю, не делай этого… – вымолвила она снова, встретившись с ледяным взглядом мужчины.

Он сделает это, он не пощадит ее. Она ошиблась. Первые слезы проложили соленые дорожки на щеках.

– Не надо! – вскрикнула она, когда он замахнулся для удара. – Антонин!

Девушка отвернулась в инстинктивной попытке защититься от предстоящей боли.

Антонин замер. Это был второй раз, когда она произнесла его имя. Первый был в поместье Малфоев. В тот вечер, когда ее истязал Джагсон, используя магический кнут. А теперь он будет ее истязать. Ремнем.

Он наблюдал, как грязнокровка зажмурилась и стиснула зубы, очевидно, готовясь принять удар. Мужчина перевел взгляд на ремень, который зажимал в руке.

Прошло уже столько лет, а Антонин до сих пор помнил, как чувствуется удар кожаного ремня. Отец порол его достаточно часто, чтобы воспоминания об этих ощущениях осели глубоко в подсознании.

У маленькой грязнокровки такая тонкая кожа. Пары ударов хватит, чтобы на ней образовались красные полосы. А от третьего удара ремня на нежных ягодицах наверняка выступит кровь.

Он видел, как она напряглась, испуганно ожидая его действий. И без того миниатюрная девушка так сильно сжалась, что теперь казалась совсем крохотной. Словно птичка, попавшая в силки. Маленький воробушек.

Он расслабил пальцы, ремень выскользнул из его рук и, упав на пол, звякнул пряжкой.

Совсем размяк. Тряпка.

Гнев, который буквально разрывал его минуту назад, испарился. Он больше не ненавидел ее. Он больше не хотел причинять ей боль.

Но он не может просто оставить все как есть. Он должен что-то сделать. Хоть что-нибудь. Чтобы не потерять лицо окончательно.

Антонин наступил коленом на постель и замахнулся ладонью, а затем вполсилы шлепнул девушку по ягодицам. Она всхлипнула. Он шлепнул снова. И снова всхлип. Последний удар он нанес чуть сильнее, и она взвизгнула, дернувшись в путах.

Это было большее, на что он был сейчас способен. Он прошептал отменяющее заклинание, и Связывающее развеялось, освобождая ее руки. Она тут же продвинулась к изголовью кровати и, притянув ноги к груди, обхватила их руками.

Девушка не смотрела на него, уткнувшись взглядом в свои колени. Долохов потянулся рукой к ее лицу, но она лишь сильнее съежилась, ее подбородок задрожал, и она…

Заплакала. Опять. Сколько же в ней слез?

– Да ладно тебе, лапонька. Всего три раза легонько шлепнул, – произнес Долохов, и Гермиона всхлипнула. Он замешкался, а потом все же добавил: – Меня отец, знаешь, как в детстве порол? Я потом несколько дней сидеть нормально не мог.

Последние слова сработали, но совсем не так, как он ожидал. Девушка перестала плакать. Зато, похоже, разозлилась. Слезы все еще стояли в ее глазах, когда она бросила на Долохова такой свирепый взгляд, что он даже опешил на секунду. А затем она демонстративно…

Отвернулась? Гриффиндорская львица. Нет. Его маленькая гордая кошечка.

– Ну не злись на меня, – продолжил он ласково. – Ты ведь понимаешь, что виновата, да?

Гермиона фыркнула.

Да, она кошка. И, как и все кошки, она никогда не признает в ком-либо хозяина.

Антонин глубоко вздохнул и присел на край кровати. Спиной он почувствовал на себе взгляд грязнокровки.

– Я не хотел этого делать, – сказал он, запрокинув голову к потолку. – Просто…. Ты так взбесила меня…

Может ли он открыться ей? Быть полностью откровенным?

Он так устал удерживать эти ментальные стены. Одна перекрывала другую, превращая сознание в какой-то лабиринт, где он уже сам заблудился. Ему нужно выговориться. Сбросить этот неподъемный груз.

В конце концов, он всегда может стереть ей память и все будет, как прежде.

Наверное.