Как рушатся замки (СИ)

Шёл вечерний обход. Раненые, чьё состояние позволяло вставать, грудились возле медсестёр в чистеньких белых халатах и наперебой уговаривали их прописать по рюмке настойки вместо лекарства. Кто-то в шутку жаловался на боль в груди, кто-то неприкрыто, но по-доброму заигрывал; другие отпускали забавные комментарии. То и дело вспыхивал негромкий смех: несмотря на общее приподнятое настроение, никто не хотел тревожить «тяжёлых» товарищей.

Обстановка разительно отличалась от той, что царила здесь две недели назад – когда враг наконец-то отступил с облюбованных позиций и появилась возможность позаботиться о выживших. На второй год войны впечатлительностью мало кто страдал, однако сцены отпечатались на памяти клеймом: плотные, как железный саркофаг, сумерки, до рези жёлтый свет ламп, крики и стоны, усталые медсёстры в окровавленных фартуках и сгорбившиеся доктора, снующие от одного раненого к другому. Элерт смутно помнил первые дни. Они проходили для него в красном тумане. Он то просыпался, то снова терял сознание, то метался между реальностью и бредом, но атмосфера смерти осела даже в его сознании.

Он сидел на койке, поглядывая на развеселившихся подчинённых, и изо всех сил пытался шевелить пальцами на левой ноге. Те подчинялись неохотно, и от каждого усилия боль простреливала до скрежета зубами. «Повезло, что не ампутировали», – напоминал он себе всякий раз, когда от беспомощности вспыхивало раздражение. И правда – повезло. Собрали по кусочкам, склеили, перебинтовали. По-врачебному немилосердно обнадёживать не стали: ходить будешь, но бегать больше не придётся, да и вряд ли хромота пропадёт. Новость он воспринял стоически и не отчаялся, поэтому, как только появилась возможность взяться за костыль, заставил себя прогуливаться по палате. Через пять минут рубашка была насквозь мокрой, пот катился по лицу и шее крупными каплями, тело трясло, как в лихорадке – и всё же это казалось более привлекательным, чем отлёживаться на матраце, вздыхая о тяжкой судьбе. Осгюр, к которому Элерт при солдатах почтительно обращался «доктор Илхами», после первого инцидента устроил ему выволочку: сказано лежать – лежи смирно. Правда, подчинённые и другие раненые посмотрели с ещё большим уважением, а служивые из военных частей, стягиваемых к отвоеванному рубежу, жадно выслушивали истории о так называемом Тарманьском прорыве. Катлер и прежде был легендой: о карающей длани Его Величества, о командире, не проигравшем ни одной битвы, о мальчике без рода и племени, которому повезло оказаться в нужном месте в нужное время. Теперь – эта перемена ощущалась явственно – в рассказах он приобрёл человеческие черты. И, став для них живым, из плоти и крови, он вдруг обзавёлся тем, что не мог предугадать, – безраздельным авторитетом в глазах десятков тысяч солдат.

Байки быстро расходились по округе, слова летели с письмами, рассказы перемещались на многие-многие мили ногами взводов и рот. С ними кралось ещё кое-что – часовая бомба, запущенная им намеренно: «Командующий Элерт Катлер будто бы на стороне антимонархистов». В итоге слухи доберутся до столицы, осядут на ушах и языках – очередное полено в пожар, очередной нож в спину империи.

Он знал, что за этим последует, – после известия об объявлении «Призраков» в розыск даже не сомневался, – и с наслаждением ловил весёлое улюлюканье парней и беззлобное подтрунивание над ними девушек – счастливые минутки затишья.

Осгюр, тоже одетый в белый халат, в очках, добрался до середины палаты. Его хмурость чувствовалась издалека, и, перехватив взгляд Элерта, он покачал головой, что-то прошептал Гиль, молоденькой ассистентке полевых хирургов, и та поторопилась к койке командующего.

— Генерал Партлан приехал, – сказала она шёпотом.

— Мне выйти его встречать? – приподнял он брови.

Девушка смутилась.

— Он справлялся, где вы.

— Для него – умер. Мы все тут умерли по его приказу. Госпиталь-привидение.

Густо покраснев, она запротестовала:

— Что вы такое говорите, командующий? Какие-то у вас плохие шутки.

— Не принимай близко к сердцу, Гиль. Меня с утра на чёрный юмор тянет.

Он переложил костыль к изголовью койки. Солдаты, рубившиеся в карты по соседству, прервались и тяжело уставились на единственный вход в палату. Послышалось злобное: «Сукин сын! Я б ему зубы выбил, да под трибунал неохота – генерал же!». Кое-кто сжал кулаки. Элерт их прекрасно понимал. Он проверил приказ на тумбе. Штампы, подписи – всё, как надо.

— Вот что, Гиль, – сказал он бодрым тоном, – у меня нога разболелась. Я к нему не доковыляю. Захочет обстановку выяснить – найдёт.

С ближних коек донеслись одобрительные смешки. Он с судьбой заигрывал. Партлан от ярости фуражку сожрёт. И накажет. Как пить дать велит под стражу взять, но Элерт с ним церемоний разводить не собирался. Не после стольких месяцев мясорубки.

— Передай: командующему доктора ходить подолгу запретили.

Девушка неуверенно стиснула ткань передника. Она осознавала то же, что и остальные: генерал из него душу вытрясет, как только доберётся.

— Хорошо. Я передам.