Как ты ко мне добра…

От выпитого шумело в голове. Ах, как непросто все было! Вета угрюмо ссутулилась над столом. Любила ли она этих девчонок? Те ли они были, кого она любила, с кем ей так было хорошо, так радостно жилось, или произошла подмена одних людей другими, потому что те, главные, не пришли? Потому что не пришла Зойка. Или дело совсем не в этом, и просто тех девочек, которых она знала прежде, больше не существует, они изменились, очерствели, озлобились, да просто в конце концов стали чужие? Простила ли она их жестокость? И если простила, то правильно ли сделала? Все ли можно прощать? Нужно ли вообще прощать?

И все-таки нужно, все-таки нужно! Иначе невозможно жить, иначе задохнешься. Господи, сделай так, чтобы все это ей только померещилось. Нет злобы, нет ненависти, одни только игры, и они чувствуют и понимают друг друга, как в детстве…

Домой Вета возвращалась поздно. Она поднялась по лестнице, поежилась и открыла дверь квартиры. И сразу по нервам ей ударила необъяснимая тревога. Она пошла по коридору, почти побежала. Кто-то дышал рядом, редко, мучительно, с тяжелыми всхлипами, после которых наступала пугающая тишина. Вета рванула дверь столовой и сразу же увидела Марию Николаевну. Она лежала на полу навзничь в какой-то неестественной позе, с изменившимся, красным, раздувшимся лицом. Шлепанцы разъехались по паркету, юбка задралась, и из-под нее торчало древнее, сотни раз перечиненное белье, и Мария Николаевна исступленно и беспомощно скребла по полу одной рукой, стараясь спрятаться, защититься от того, что надвигалось на нее. И только темные ее глаза по-прежнему напряженно и пристально впились в Вету, и Вета не понимала, что было в этом сухом завораживающем взгляде, жгучая ненависть или призыв о помощи. Но из перекошенного рта Марии Николаевны не вырывалось ни звука.

Вета ухватила всю эту страшную картину разом, в какую-то долю мгновения, затем бросилась к Марии Николаевне, потом к телефону, потом снова к свекрови. Что она говорила ей? Баюкала? Утешала? Она сама не знала. Она хотела перетащить ее на кровать, но вдруг испугалась и стала подсовывать под нее подушки прямо там, на холодном, жирном от воска паркете.

Когда приехала «скорая помощь», она сидела возле Марии Николаевны на полу, держала ее ледяные руки в своих и плакала.

— Это ваша мать? — спросил высокий усталый доктор.

— Нет, свекровь, — сказала Вета.

— Да, вам не позавидуешь…

Вета испуганно вздернула плечи.

— При чем здесь я?

— А о ком еще можно разговаривать? — удивился доктор. — Вы же сами видите… А где ее сын? Вообще какие-нибудь родственники есть? Надо бы ее перенести на кровать…

— У нее никого нет, мы одни…

Доктор выпрямился и посмотрел на Вету.

— Ах, вот так? — сказал он задумчиво. — Вообще-то она нетранспортабельна, но в особых случаях… Конечно, мы ничего не теряем, дома она вряд ли долго протянет. Ну, если вы согласны, давайте попробуем.

— Что — попробуем?

— Попробуем довезти ее до больницы…

Вета в страхе, сжав руки у подбородка, смотрела на него. Неужели все кончено? Почему он говорит при Марии Николаевне такие ужасные вещи громко, не стесняясь, как будто она не может услышать его, как будто ее уже нет…

Она смотрела, как они возились у стола, доктор что-то писал и задавал ей бессмысленные вопросы, а второй, фельдшер, открывал ампулы и, подняв шприц к свету, выбрызгивал из него тоненькую струйку лекарства.

— Доктор, а она слышит?

— По-видимому. Если вам надо ей что-нибудь сказать, говорите сейчас, после укола она начнет дремать.

Ах как много Вета хотела, да нет, должна была ей сказать! Как же так вышло, что до сих пор она не выбрала для этого времени? А теперь, что она могла сказать ей теперь? Ей, лежащей на полу среди чужих людей, перед лицом надвинувшейся беззастенчивой смерти? И все-таки должна была. Вета встала на колени возле ее лица, стараясь спиной отгородить ее от чужих, поймала ее взгляд.

— Я с вами, — сказала она, — я все время буду с вами. Я не чужая. Я, наверное, кругом была не права, но я не чужая, я не виновата, что так вышло… Я понимаю, наверное, сейчас не время, сейчас важно только, чтобы вы поправились, но вы обязательно должны знать, что я этого хочу, я ваша… дочь…

«Зачем я это сказала, зачем? Это ложь, это предательство», — металась в ней детская прямота, детская честность, но ведь что-то она должна была сказать! Она чувствовала, понимала, как страшно сейчас свекрови… А ведь это была его мать, Рома был ее частью, а значит, и она, Вета, — тоже. Но Мария Николаевна смотрела на нее так же напряженно и невыразительно, и нельзя было понять, слышит ли она, доходит ли до нее смысл сказанного, а если доходит — прощает ли она ее, простила ли она…

Ах, если бы они поговорили об этом раньше! Раньше! Но ведь тогда казалось — зачем бередить раны, боль была еще так свежа, впереди было еще так много. Но вот предел. Не только для Марии Николаевны, и для нее, Веты, тоже. Она поднялась с колен.

— Вы приготовьте пока одеяло, что-нибудь на голову, и надо еще парочку соседей, помочь снести носилки.

— Я сама! — сказала Вета.