Как живые. Образы «Площади революции» знакомые и забытые

Нина туда устроилась после того, как в 1948 году «за недостаточное разоблачение космополитизма» большинство сотрудников редакции были отстранены от работы. С разгрома этого журнала в июле того года началась кампания раскрытия псевдонимов. Была признана «порочной» опубликованная в нем повесть Н.Мельникова с симптоматичным названием «Редакция», и, главное, после псевдонима (Мельников) в газетах была указана в скобках его настоящая еврейская фамилия – Мельман, такого прежде не бывало.

Главным редактором в 1949 году вместо снятого Всеволода Вишневского стал «правдист» Вадим Кожевников, возглавлявший журнал до смерти в 1984 году. Должность большая – номенклатура ЦК, депутатство, персональная машина, «кремлевка», все возможные награды, включая звезду «Гертруду» – Героя Социалистического Труда. Словом, в случае промашки ему было что терять, и, тем не менее, он позвал на работу в редакцию людей, с точки зрения борцов с «космополитами», весьма сомнительных.

«Видимо, Кожевников полагал, что они будут служить беспрекословно тому, кто их фактически спас в нелегкое время, – сказала мне Наталья Борисовна Иванова, „знаменосец“ со стажем. – И они служили, терпели и боялись».

Да он и сам боялся. «Ему, сыну меньшевиков, друживших в сибирской ссылке с Рыковыми, Бубновыми – Сталиным уничтоженными, чтобы уцелеть, надлежало неукоснительно соблюдать все указания власти, – рассказала мне его дочь Надежда. – И еще он хотел, чтобы уцелела я».

Естественно, такое не могли не заметить борцы с инородцами, один из которых – Станислав Куняев – сам какое-то время работал в «Знамени», за что другой «борец» – Владимир Бушин – его осудил. «В Москве были редакции по составу сплошь русские, например „Молодая гвардия“ или „Октябрь“, – писал он. – Нет, Куняев поступает в „Знамя“». Перечислив «неправильные» фамилии сотрудников редакции (включая Каданер), Бушин восклицает: «Что ж, это угнетало юную душу русского патриота? Отнюдь!» Впоследствии Станислав Куняев пополнил число «отрицателей Холокоста» и обвинил евреев в «ограблении русского народа», но это не смягчило критику со стороны соратника. Такой вот «спор славян между собою».

Это ведь только в представлении антисемитов евреи друг за дружку держатся. Сотрудники редакции были такими же советскими людьми, как и остальные. Нина работала в отделе публицистики, возглавлял его Александр Юрьевич (Зиновий Юлисович) Кривицкий. Как же он шпынял ее без всякого повода, кричал, унижал, топал ногами! О тех унижениях я узнал от ее коллеги, Ольги Васильевны Труновой, недавно ушедшей из жизни.

Это был тот самый Кривицкий, который в «Красной звезде» первым рассказал о панфиловцах, описав героический бой как очевидец, хотя из Москвы на место боя не выезжал. О подвиге ему стало известно со слов корреспондента Василия Коротеева, который тоже там не был. Написав однажды, что «погибли все до одного, но врага не пропустили», Кривицкий никогда не признавал вернувшихся из плена четверых оставшихся в живых панфиловцев. Настоящие герои, отстоявшие Москву, его не интересовали. Особенно когда выяснилось, что, по крайней мере, один из тех, кто был назначен пропагандой героем, на героя никак не тянет. Речь о Иване Добробабине, ставшем «посмертно» Героем Советского Союза, и отнюдь не посмертно служившем начальником полиции при немцах в родном селе.

«На сереньком, мокроносом, моргающем лице редактора – лице недотыкомки – отпечатлелась цепкая борьба за жизнь, за место, за то, чтобы не растерли сапогом». Это из записных книжек Лидии Гинзбург. Такой могла бы быть Нина Каданер, но она была другой. Да, говорили мне помнящие ее коллеги, она побаивалась начальства, но внутренней самостоятельностью никогда не поступалась. Была не забитой, но сдержанной (Ольга Трунова). «Помню, она много курила, и было в ее облике что-то благородно-трагическое» (Надежда Кожевникова).

«Успокойтесь и правьте!»

Владимир Войнович сравнил однажды жизнь журнала с человеческой: «Он мог родиться существом приличным, потом стать полным подлецом, потом превратиться в ни то, ни се – в зависимости от политической погоды за окнами редакции, курса партии и личности назначенного партией главного редактора». Да ведь и Советская власть в разные годы была разной, так что в истории «Знамени» за время работы Нины Каданер бывало всякое. В 1954 году в нем напечатали повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшую название целой эпохе, и стихи из «Доктора Живаго». Сам роман Пастернака – нет, конечно. Как и другой великий роман – «Жизнь и судьба», принесенный Василием Гроссманом в редакцию в 1960 году. «„Доктор Живаго“ – просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвел бы роман Гроссмана», – говорил Александр Кривицкий на редакционном обсуждении последнего. Уже после того, как Кожевников отнес рукопись романа «куда надо» (скорее всего в ЦК, а не в КГБ, как принято считать), и книга, словно человек, оказалась в заточении.