Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Киевский поезд отходил в 5 часов. Утром в воскресенье [из Сестрорецка] я собралась в город, как обещала, но по дороге на сестрорецкий вокзал встретила Мусю Варшавскую… Я как-то не решилась сразу завернуть гостью обратно, воротилась с нею на веранду, начала поить ее чаем… Я поспела на Витебский без десяти пять. Мокрая, вся в поту, бежала я по каким-то лестницам – вверх и вниз – по каким-то перронам мимо ненужных поездов к его поезду. Состав бесконечно длинный, вагона номер шесть не видать. Наконец я увидела Митино потерявшее надещду, вглядывающееся, отчаянно-ожидающее лицо. Он глядит из окна. Галстук на сторону, воротничок отстегнут. Боже, как мне было стыдно! Я подбежала. Он был возбужден, и устал, и несчастлив – я почувствовала это губами, коснувшись его губ. Впервые за всю нашу совместную жизнь Митя меня упрекнул: “Я ждал тебя с утра…” – “Понимаешь, – беспомощно ответила я, – так получилось…” – “С Люшенькой что-нибудь?” – “Нет, просто, понимаешь, так получилось нескладно…” Поезд тронулся без звонка. Я пошла рядом. Митино лицо поплыло прочь. Я отстала, колеса вертелись быстрее, а он махал мне платком издали. Машет! Значит, не сердится?

Дальше, дальше. Взмах платка. Вот уже только платок, а лица не видно… Это было 27 июля 1937 года».

Больше они не виделись.

А 31 июля, по воспоминаниям Чуковской, произошло следующее:

«…Раздался короткий и робкий звонок в дверь.

Было около половины одиннадцатого.

Я открыла.

Передо мною стоял старичок дворник. “Матвея Петровича…” – сказал он, еле шевеля губами. “Что Матвея Петровича?” – “Да его в домоуправление просют.” – “В домоуправление? Так поздно? Домоуправление с пяти часов закрыто”, – сказала я, уже понимая, но еще не давая себе воли понять… “Просют”, – повторил дворник и, попятясь до лестницы, повернулся ко мне спиною и пошел по ступенькам вниз.

Я заперла дверь и вошла в Митину комнату.

Звонок. Я отворила дверь.

Вошли двое… Дальше передней оба они не пошли, только спросили, тут ли проживает Бронштейн, Матвей Петрович? “Здесь, но сейчас он в отъезде”. – “Надолго?” – “Нет, всего на несколько дней”, – ответила я, от страха сказать правду говоря на всякий случай неправду. “В командировке?” – “Да…” Следующего вопроса я боялась: “где?” (Почему-то решила ответить “в Вологде” – наверное, потому, что хотела неправды: Киев – это юг, Вологда – север.) Но они не спросили и повернулись к дверям… Ушли».

Тут же Чуковская стала задавать себе вопросы: что делать? к кому обратиться за помощью? Перебрала в уме всех знакомых (многие в отъезде – лето) и остановилась на том, кто ее продолжал по-настоящему любить, – на Изе Гликине. Позвонила ему, и он, несмотря на поздний час, тут же пришел. Лидия Корнеевна отдала Гликину имеющиеся в доме стихи опального Осипа Мандельштама. Изя ушел, а Чуковская продолжала думать: что делать? Рвалась поехать в Киев. Не поехала. Хотела кого-нибудь туда послать. Из этого тоже ничего не получилось.

Приходившие накануне двое на следующий день опять явились. Начался обыск.

«Налетчики работали очень своеобразно. Они выдвигали ящики письменного стола, вытаскивали оттуда бумаги и, не читая, рвали их в мелкие клочья. “Не трогайте его чертежи!” Это я только подумала, но не сказала.

Очень старательно истреблялись фотографии – все. Мать, отец, сестра, брат, я, Люша. Фотографии друзей. Рвали – и на пол… Осквернение человеческого жилья, человеческих лиц, уничтожение труда, почерка – длилось долго.

Раздался звонок. Солдаты кинулись было, но главный двумя шагами метнулся в переднюю и отпер дверь сам.

На пороге стоял Корней Иванович.

Он вошел, задыхаясь, хотя третий этаж не составлял для него никогда никаких затруднений. Он сразу увидел всё: меня, солдат, начальников и изнасилованную Митину комнату.

– Папа… – сказала я, с удивлением выговаривая это детское слово – слово из старой жизни.

– Проходите, гражданин! – распорядился главный, и Корней Иванович вошел вместе с нами в детскую.

Я так хорошо помню его лицо. Это было лицо страдания. Не “лицо страдающего человека”, не “страдающее лицо”, а лицо самого страдания.

В люшиной комнате обыск длился недолго.

Очередь была за моей комнатой. По-видимому, они приустали маленько и торопились кончить: у меня хозяйничали наспех и очень небрежно.

Начальник плотно закрыл дверь в Митину разоренную комнату. Я не понимала, что он собирается делать. А он поставил на Митины двери печать.

Первыми ушли, по знаку начальника, солдаты. Потом он велел уходить Изе Гликину и Корнею Ивановичу: “Вы, конечно, понимаете… – сказал он им в передней, – не разглашать”.

– А моя дочь? – спросил Корней Иванович.

– Ничего вашей дочери не сделается. Она останется дома.

Потом он подошел ко мне чуть не вплотную, и я с трудом удержала себя, чтобы не отшатнуться, – так сильно пахнуло на меня давней немытостью.

– Если вы попытаетесь предупредить Бронштейна, – сказал он, – то.

Тут только я заметила, что и зубы у него гнилые».