Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Знакомство с Анной Андреевной произошло осенью 1938 года, в тюремной очереди. Лидия Корнеевна пришла навести справки о муже. Ахматова – о сыне, Л. Н. Гумилёве. Его отцом был расстрелянный большевиками поэт, которого обвинили в участии в придуманном чекистами Анна Ахматова. 1950 заговоре. Вся вина Льва Николаевича состояла в том, что он был сыном «врага советской власти».

Когда Лидия Корнеевна рассказала отцу о своем новом знакомстве, он сказал: «Ты должна записывать всё, что скажет эта великая женщина».

Но записывать всё было невозможно. В предисловии к первому тому своих «Записок об Анне Ахматовой», охватывающему период с 1938 по 1941 год, Чуковская объяснила: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует… Главное содержание моих разговоров со старыми друзьями и с Анной Андреевной опущено тоже. Иногда какой-нибудь знак, намек, какие-нибудь инициалы для будущего, которого никогда не будет, – и только. В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету. Записывать наши разговоры? Не значит ли это рисковать ее жизнью? Не писать о ней ничего? Это тоже было бы преступно. В смятении я писала то откровеннее, то скрытнее, хранила свои записи то дома, то у друзей, где мне казалось надежнее. Но неизменно, воспроизводя со всей возможной точностью наши беседы, опускала или затемняла главное их содержание: мои хлопоты о Мите, ее – о Леве».

В 1938 году Ахматова уже работала над одним из главных своих произведений – «Реквиемом». В 1957 году, когда забрезжила надежда опубликования поэмы, Анна Андреевна написала к ней краткое «Вместо предисловия»:

«В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая со мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».

В «Реквиеме» много страшных своей пронзительной правдивостью строк. Есть и такие:

Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

Сотни тысяч российских женщин тогда эти слова могли отнести к себе!

Записывать такое было опасно. Не сохранить – преступно. Необходимо было донести поэму до потомков. В этом благородном деле Ахматовой помогала Чуковская. После рождения очередных строк «Реквиема» Анна Андреевна приглашала подругу к себе в гости. При встрече рожденные строчки переписывались на бумагу (Ахматова, опасаясь подслушивания, не рисковала произносить их вслух). Лидия Корнеевна несколько раз прочитывала написанное (пока всё не запомнит), потом бумага сжигалась.

Так поступалось не только с «Реквиемом», но и с опасными по содержанию стихотворениями. Всё это фиксировалось в дневнике иносказательно. Первую зашифрованную запись Чуковская сделала 13 января 1940 года (СССР уже второй месяц воевал с Финляндией):

«…[Ахматова] вдруг смолкла и надела очки:

“Звезды неба”.

Не могу видеть. Словно соучаствуешь в убийстве».

Позднее, готовя свой дневник к печати (в виде книги «Записки об Анне Ахматовой»), Лидия Корнеевна сделала к этой записи примечание: «А. А. записала на листке стихотворение “С Новым Годом! С новым горем!” – дала мне прочесть и потом, по своему обыкновению, сожгла над пепельницей».

Стихотворение «С Новым Годом! С новым горем!» заканчивается так:

И какой он жребий вынул
Тем, кого застенок минул?
Вышло в поле умирать.
Им светите, звезды неба!
Им уже земного хлеба,
Глаз любимых не видать.

Следующая зашифрованная запись, касающаяся уже «Реквиема», была сделана через две с половиной недели, 31 января: «Длинный разговор о Пушкине: о Реквиеме в “Моцарте и Сальери”… Потом наступило молчание. Мирно и уютно потрескивала печка». Позднейшее примечание разъясняет смысл записанного: «Пушкин ни при чем, это шифр. В действительности

А. А. показала мне в этот день свой, на минуту записанный, “Реквием”… Когда я запомнила все стихи, А. А. сожгла их в печке».

Анна Андреевна боялась не только подслушивания, но и тайных обысков, принимала меры по их выявлению. 17 августа 1940 года Чуковская записала в дневник:

«Вы куда сейчас идете?

Смотрю – это Владимир Георгиевич[136].

– Я – домой.

– Возьмите меня, пожалуйста, к себе!.

Он вчера приехал с дачи. Был у Анны Андреевны и находит, что она на грани безумия. Волосок».