Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Именно это свойство Лившица – самодовольство – было основой всех рассказов Стенича о нем. При этом Стенич полностью отдавал должное действительным достоинствам Лившица – его образованности, трудолюбию, порядочности, пониманию поэзии и живописи, отличному знанию французского языка. Он с интересом читал его книгу “Полутораглазый стрелец”, находил во многих его стихах подлинные достоинства, от души восхищался его действительно превосходными переводами из французских поэтов, особенно из Артура Рембо. Но без конца потешался над его важностью и самодовольством.

– Вы заметили, – сказал он мне однажды, – что Лившиц никогда не говорит про себя “я еврей”, а всегда только “я стопроцентный еврей”. Словно только он один стопроцентный, а все остальные евреи девяностопятипроцентные.

Другой раз он обратил мое внимание на то, как Лившиц гордится тем, что внутри его фамилии есть буква “в”. Действительно, Лившиц почему-то с величайшим презрением, даже с брезгливостью, относился к тем Лифшицам, внутри фамилии которых стояло “ф”, а не “в”. Когда, например, при нем произносили имя молодого поэта Владимира Лифшица, тогда только начинающего, он морщился так, словно съел что-то кислое, и говорил:

– Ах, это тот Лифшиц, через эф!.

Вообще, к своему имени Лившиц относился с любовью и уважением, как к чему-то священному. Подпись у него была необыкновенно пышная и напоминала подпись императора Александра первого; нужно было положить много труда, чтобы выработать себе такую подпись. Он утверждал, что фамилия Лившиц – испанского происхождения и первоначально звучала “Лихуэц”. Стенич прозвал Лившица “Бенедетто ди Лихуэц”, так его и называли – за глаза – в нашем кругу.

Стенич считал Лившица самым счастливым человеком на свете, и, кажется, был прав.

– Самодовольство – неистощимый источник счастья, – говорил он. – Смотрите на Лившица, учитесь у Лившица. Вся жизнь Лившица – сцепление неудач и разочарований; но послушайте его, и окажется, что у него были одни только победы, словно он прожил жизнь Наполеона Бонапарта.

В юности Лившицу пришлось креститься – чтобы получить право жительства, право на образование. Человек он был к религии равнодушный, с еврейством ничем, кроме происхождения, не связанный, и поэтому поступок его был вполне понятен и извинителен. Непонятно было только то, почему он так гордился своим поступком. А он гордился им до чрезвычайности; с надменностью рассказывал он, что крестным отцом его был не кто-нибудь, а известный в свое время литературный критик Константин Арабажин, и что по этому, когда-то известному, Арабажину, носит он свое отчество “Константинович”. Даже этот факт наполнял его чувством глубокого самоудовлетворения и подтверждал никогда не оставлявшее его сознание своего счастливого превосходства над другими людьми.

Несчастлив был первый брак Лившица[59], – несчастлив с точки зрения всех людей, кроме его самого. Лившиц любил свою жену, любил своего ребенка, но жена оставила его, а ребенок заболел скарлатиной и умер. Однако Лившиц, рассказывая о своей первой жене, всегда повторял, что она была из очень хорошего рода и даже родственница Андрея Белого, и это утешало его.

Литературная судьба Лившица тоже сложилась не слишком удачно. Он начал, как футурист, – с Маяковским, Хлебниковым, Василием Каменским, – и вначале входил в их шумную плеяду на равных. Как и они, он гремел на эстрадах, эпатировал буржуа, рисовал себе цветы на щеках, носил цилиндр, который был ему необычайно к лицу. Но шли годы, имя Маяковского гремело, Хлебников, уже умерший, прославился в интеллигентских кругах, как великий экспериментатор, Василий Каменский тоже стал широко известен, и только Бенедикт Лившиц по-прежнему не мог продвинуть свои стихи ни в один журнал, ни в одно издательство. Все сборники своих стихов он печатал сам, на свои средства (даже те из них, которые выходили под марками разных издательств), и, напечатав, раздаривал своим знакомым. И печатание этих сборников, которым он давал звучные, малопонятные названия – “Флейта Марсия”, “Болотная медуза”, “Патмос”, “Кротонский полдень”, стоило ему множества лишений, потому что всегда он был очень беден. Но, к счастью своему, он не только не сомневался в достоинствах своих стихов, но убежден был, что ими восхищаются все.

Между прочим, я считал и считаю, что он действительно был даровитым поэтом… Но губила его стихи безмерная страсть к пышности, к великолепию. Он начинял свои строки до предела самыми громозвучными, самыми редкостными, самыми малопонятными словами – иностранными и церковнославянскими, – и наслаждался их гремучестью.