Каким быть человеку?

– Ты пошла в ванную и увидела там этого паука-долгоножку. Я спросила: «Хочешь выкинем его из окна? Но ты сказала: Нет, давай оставим его. Пауки – хорошие насекомые». Я бы его выкинула, но ты хотела оставить его, и мы сошлись на том, что нам обеим меньше всего хотелось бы найти его в кровати. Поэтому мы решили держать дверь в ванную закрытой. Таким образом паук остался бы в ванной и не переполз к нам в кровать – ведь это было бы по-настоящему неприятно.

– В общем, вскоре тебе стало это нравиться, – продолжила она. – Ты прониклась к нему чувствами. Каждый раз, когда ты заходила в туалет, ты искала паука и, когда находила, разговаривала с ним. Иногда он был в самой ванне, иногда на потолке, иногда сидел на занавеске. И когда ты выходила из ванной, ты прощалась с ним и закрывала дверь. Ты стала очень нежно с ним обращаться.

– Да, он стал чем-то вроде домашнего животного, – добавила я. – Я помню, да!

– Не то животное, что ты можешь контролировать, но кто-то, кого ты можешь полюбить. Но если бы он вылез из ванной и заполз к нам в спальню, тебе бы он, наверное, перестал нравиться. Только тот факт, что он продолжал находиться в ванной, позволял тебе любить его. Отчуждение в ванной как знак твоей любви.

– Ага.

– Но в нашу последнюю ночь в отеле мы забыли закрыть дверь в ванную – мы так сильно напились, – и утром ты проснулась, а паук был у твоей ноги. Ни секунды не задумываясь, ты прихлопнула его.

– Ну да, я помню, – смущаясь сказала я.

– Что ж, история с платьем – о том же. Я на многое иду, я даже позволяю тебе меня записывать, но, Шила, – границы. Рубежи. Они нужны нам. Они позволяют тебе любить других. Без них можно ненароком и убить.

Глава вторая Они бродят по городу под веществами

Мир состоит из поэтов и отморозков, и каждый из нас одновременно и поэт, и отморозок. Я недавно оговорилась и вместо того, чтобы сказать «Мне не хватает поклонников», сказала «Мне не хватает боглонников».

В бар ворвался мужчина и начал разбивать все пивные кружки, швырять их на пол. И бармен, и прочие посетители бара попытались остановить его, но мужчина не на шутку разбуянился. В нем клокотало слишком много ярости, и она пересиливала всех тех, в ком было хоть немного страха. Наконец в полном упадке сил мужчина приземлился на стул.

И он сказал: «Стоп». Он встал, и, запинаясь, начал бормотать себе под нос: «Стоп, стоп, стоп». Напряженные люди окружили его. Он замер, где стоял, дрогнул, а потом закинул голову назад и посмотрел на темный деревянный низкий потолок. Если бы он потянулся, смог бы дотронуться до него. Кто-то уже позвонил в полицию. Успеет ли он сказать что-то до их приезда? Он поднял голову и проговорил: «Я хочу кое-что объявить. Мне кое-что нужно вам сказать. Человек, который любит Бога, любит свободу. А что касается остальных… они любят дозволенность».

Мильтон! Вот кого он читал тем утром или утром предыдущего дня – в общем, перед тем как ушел в запой. И вот уже к двери подошел полицейский, и мужчину передали ему в руки. В углу плакала девушка-блондинка, так сильно она испугалась. Ее успокаивал какой-то мужчина. Полицейский спросил: «Здесь кто-нибудь знает Мильтона? Кто-нибудь читал Мильтона?»

Райан сказал: «Я читал предисловие к одной из его книг. Я всегда читаю предисловия. Там вся информация, там всё действие».

Меня мутило. От всей этой суматохи мне было физически плохо, а ведь это место славилось тем, что здесь в пивные кружки доливали всё, что оставалось недопитым в стаканах и кувшинах.

Мы с Райаном вместе пошли учиться на курсы клоунады. Я была очень воодушевлена. Если все самые талантливые творческие люди умели нащупать смешное, я решила, что тоже смогу этому научиться, если пойду в школу клоунады.

На занятия записалось столько человек, что их вели целых три бывших клоуна. Пришлось нанять двух дополнительных учителей, чтобы никого из нас не обделили вниманием. Передо мной сидел белолицый Райан – я сама покрасила ему лицо и теперь ярко-красным обводила ему губы. Мы сильно отставали от других участников курса. Они уже поменялись местами: у половины лицо было полностью раскрашено, а остальных уже пудрили. Я еще даже не взялась за щеки Райана, чтобы нарисовать на них румянец, и мы начали волноваться. Я видела, как он нервно теребит салфетку, которой я закрыла белый воротник его рубашки.

– Я помню, как меня в детском саду просили помалкивать, – сказала я Райану. – Учительница называла меня трещоткой.

– Ничего себе, – сказал Райан. – У меня никогда не было таких травмирующих инцидентов.

Я рассказывала, что жизнь – это как драка в баре, когда по твоим ногам стреляет ковбой и ты вынужден подпрыгивать, словно пляшешь. Мы были втроем – Райан, я и рыжеволосая девушка с курсов. Мы шли сквозь клочья грязного снега – снега, почерневшего от трех месяцев собачьей ссанины и машин. В тот момент я почувствовала, что как будто совершенно без толку пыталась всё понять. Как нас накажут за то, что мы неправильно понимали мир? Жизнь – вовсе не прыжки в баре, когда тебе по ногам стреляет ковбой.