Каким быть человеку?

– После того, как я обыскала весь мир и нашла тебя! Я всю жизнь мечтала о подруге! Но когда она была мне нужна, она просто исчезла.

Я заплакала.

– Но мне было так гнусно от того, что я натворила, – ведь ты больше не могла рисовать!

– Послушай, я сама согласилась на запись. Но ты разобралась в том, каким следует быть человеку, и уехала в Нью-Йорк, чтобы стать таким человеком!

– Нет! Да и вообще, я не использую эти записи. Я бросила писать пьесу.

– Вот здорово! То есть, всё это не пригодилось. Всё, через что мы прошли, было зря.

Я закрыла лицо руками. Я думала, что, сказав всё это, я исправлю ситуацию, но расстроила ее только сильнее.

У израильтян ушло сорок лет на то, чтобы добраться до берегов Иордана из Египта, а ведь обычно на это уходит несколько дней. Но это не было случайностью. Тому поколению было суждено умереть. Они не могли вступить на землю обетованную. Поколение, родившееся в рабстве, не готово к обязанностям свободы.

Шатаясь по нашему району, я увидела Шолема в окне его любимого кафе; он что-то рисовал и выглядел угрюмо. Я зашла и спросила, можно ли с ним немного посидеть. Он согласился. Я хотела рассказать ему о своей жизни и попросить совета, но он сразу же принялся говорить о себе. Он рассказал, что несколько недель назад, когда я еще была в Нью-Йорке, Марго сняла его на видео: ему надо было притворяться, как будто на него не смотрят, вести себя естественно, и весь день он удивлялся тому, как ему приятно играть роль, – и пусть даже он еще не видел запись, но знал, что в его актерской игре столько хорошего – больше, чем когда-либо будет в его картинах. В тот день его роль, продолжал он угрюмо, дала ему почувствовать себя полным жизни и радости, прямо как много лет назад, когда он занимался актерским мастерством в школе.

Шила. Так прекрасно помнить такое!

Шолем. Но разве ты не понимаешь? Мой самый жуткий страх – самый большой – это что моя актерская игра лучше моих картин.

Шила. Ну и что? Даже если так – значит, у тебя получается играть.

Шолем. Эх, Шила, нет! Так не работает. (Вздыхает.) Ты знакома с Мишиным дядей, Эзрой? Так вот, у него на всё есть свое мнение, и с ним почти невозможно спорить. Помню, как-то мы были с ним на вечеринке и он говорил о моем преподавателе из училища, художнике, которого я глубоко уважаю. Он сказал: «Знаешь, мне кажется забавным, что человек, который знает столько об искусстве, который может так талантливо говорить об искусстве, у которого об искусстве столько прекрасных идей, – что такой человек не может нарисовать ни одной красивой картины».

Шила. И что, тебя это расстроило? Ты почувствовал, что это и про тебя тоже?

Шолем. Да просто, как только он это сказал, я сразу понял, что совсем не хочу стать похожим на этого преподавателя, и буду стараться этого избежать.

Шила. Но как же такого можно избежать?

Шолем. Не знаю… Но, если бы я молился, я бы молился об этом.

И Шолем пошел домой и стал молиться. Он молился, чтобы про него никогда не сказали: «Забавно, что человек, который может так талантливо говорить об искусстве, не может нарисовать ни одной красивой картины». И он продолжил еще более усердно идти той дорогой, которую выбрал. Он делал всё, что мог, чтобы стать самым лучшим художником. Он работал днями и ночами, думал только о картинах, писал и не делал ничего другого.

И так случилось, что с течением времени, подобно тому, как море подтачивает берег, Бог стер всю красоту и ценность всего, что Шолем когда-либо говорил об искусстве, – притупил углы, размыл яркость, точность и уверенность, которые некогда проглядывали в каждой его линии, – а ведь когда-то он говорил обо всем так просто, с юмором. Его красивые слова стали илом на морском дне.

Глава двадцатая Страх Шилы

Я пропустила столько смен в салоне красоты без предупреждения, что теперь мне было слишком стыдно объяснять им, почему так произошло. Я не могла придумать оправдания. Юри обожал меня как сотрудницу; теперь его ожидания рухнули. Казалось, что единственный способ сохранить свое достоинство и доброе имя, это уволиться. Я решила, что объясню всё своей пьесой и тем, как мне надо сконцентрироваться на ней, как у меня нет лишнего времени, что профессионализм Юри преподал мне важный урок: я должна быть такой же профессиональной, как он, но в своей сфере, не в его. Я отправилась в салон, сжимая в руке конверт с заявлением об уходе. Когда я пришла туда, то отметила необычную тишину в помещении; никто не сплетничал, а стилисты избегали моего взгляда. Даже девушка у приемной стойки, которая обычно улыбалась и откладывала дела, чтобы поздороваться, едва взглянула на меня, когда я вошла. В подсобке я встретила стилистку Эйми и спросила у нее, в чем дело. Она стрельнула глазами, а потом заговорила, глядя в зеркало, которое висело на розовой стене. Стилисты никогда не смотрели друг другу в глаза; они разговаривали только сквозь зеркала.

Она сказала: